– Пожалуйста, не надо меня ненавидеть! – блею жалобно, точно ягненок.

Ужасаюсь этой жуткой потребности в эмоциональной поддержке, однако мне почему-то до смерти важно, чтобы она меня не ненавидела. Если она сейчас выйдет отсюда с ненавистью, я сойду с ума. В смысле, еще больше.

Доктор Робинсон качает головой.

– Я вас не ненавижу.

Самые прекрасные слова за всю мою жизнь.

– А остальные ненавидят. – Рука медленно соскальзывает с моего плеча. – Наверное, они вас не понимают.

Слышу в коридоре шаги Скрипухи. Доктор Робинсон тоже слышит и неожиданно сияет профессиональной улыбкой, поджимая анус.

– А вы понимаете?

– Идет миссис Ибрахим… – Она с тревогой смотрит сквозь дверное стекло и на прощание холодновато кивает.

– Эмма! – вскрикиваю я, касаясь ее руки. (Я никогда раньше не называла ее по имени. Она ошарашена.) – Вы меня понимаете?

Глядит мне в глаза. Чувствую желанную связь.

– Продолжайте рассказывать свою историю, и мы к этому придем…

А потом бросает меня посреди комнаты, как игрушку. Я волнуюсь – не уверена, что хочу попасть туда, куда мы идем.

В местной поликлинике никогда не знаешь, на кого нарвешься. Там человек шесть терапевтов, и если не указать, кого тебе надо, попадаешь к тому, у кого подойдет очередь. Моей матери, однако, было назначено. Особенный визит. В приемной толпился народ, мы примостились на скамье у стола; женщина в регистратуре, с голосом и кожей заядлого курильщика, была туговата на ухо, и я узнала про хвори соседей гораздо больше, чем хотела. Я пребывала в дурном настроении по случаю ПМС и в стрессе, но давно пообещала составить маме компанию. Когда заехала за ней, она с нетерпением поджидала меня у окна. К моему удивлению, на ней были лучшие сережки и розовое цветастое платье, точно она собралась на свадьбу. Я похвалила наряд и этим ее успокоила. Спросила, как она, мучают ли приступы головокружения. Она не слушала – небрежно, как бог на душу положит, красила губы перед зеркалом в прихожей. Уже в машине я заметила сквозь колготки, что ее голени исцарапаны, – работала в саду. В сочетании с маково-красным неаккуратным пятном помады создавался образ женщины, которой трудно будет победить в схватке с профессиональным мнением врача.

Вызывали пациента за пациентом, имена одно за другим вспыхивали на экране ярким пунктиром, мама читала вслух (и отпускала своим годившимся для театральных подмостков голосом комментарии относительно родословной). К тому времени, как на экране мелькнуло наше имя, в приемной почти никого не осталось. Из-за броских букв и разнородности пациентов мы обе почти забыли, зачем пришли. Все будет хорошо, мам.

Кабинет доктора Рис-Эванс. Эмили Рис-Эванс. Я ее знала: ее дочь училась в одной школе с Джошем. Частное и официальное общение в данном случае чересчур перемешались (я по возможности всегда записывалась к другому врачу). Мы обе смутились, увидев друг друга в первый день в детском саду, когда копались в песочнице в поисках пластмассовых игрушек с Джошем и Ханной; в последнюю нашу встречу она копалась в моем многострадальном влагалище после отслойки плаценты. Пока я сдувала песок с пластмассового трактора, в памяти всплыли неловкие воспоминания о затвердевшей, словно бетон, груди и швах на матке. Потом судьба опять свела нас в первом классе, когда Джош по уши втрескался в ее вертихвостку.

– Я самый несчастный мужчина в Англии, мамочка! – заявил он мне в слезах.

Из носа свисали сопли (так девушку не удержишь, дорогой!).

Шалава Ханна показывала трусики Эйдану О’Коннору. «Боюсь, Джош, она может показывать трусики кому захочет», – ответила я, повинуясь родительскому долгу. (Я тоже питала слабость к Эйдану, задиристому мальчишке из нашего района, который, по слухам, однажды сказал директору школы «отъе…сь» – снимаю шляпу, малый!)

Доктор Рис-Эванс (мне во что бы то ни стало нужно было сохранить официальный тон) не оценила маминых титанических усилий. Я обиделась. Дежурный комплимент по поводу моложавости или красивого платья успокоил бы ее нервы. Едва мы вошли, все внимание Рис-Эванс сосредоточилось на мне.

– Привет, Конни, как дела? – лыбясь, спросила она.

Она вообще много улыбалась и говорила сквозь зубы, как чревовещатель. Это здорово сбивало с толку. Подозреваю, что и самые мерзопакостные диагнозы она ставила с ухмылкой, сжав челюсти и помахивая рукой в резиновой перчатке. Эмили Рис-Эванс была одной их тех женщин, которые отчаянно стремятся произвести впечатление в обществе, но, к сожалению, добиваются лишь того, что действуют всем на нервы.

– Читала твое интервью с этим… как его… опальным депутатом. Мне очень понравилось.

Я пробормотала слова благодарности.

– Правда, Том считает, что высосано из пальца…

Она любила выбить почву из-под ног, хотя вряд ли делала это сознательно – просто такой уродилась. В тот день я легко унывала и позволила мнению Тома (ее умопомрачительно бездарного мужа) себя задеть. У меня была инстинктивная, почти нутряная реакция на Эмили Рис-Эванс – бежать. Она нарушала личное пространство, подходя на несколько дюймов ближе, чем надо, и оглядывала вас с ног до головы, задерживаясь глазами по целым предложениям на невыигрышных частях вашей анатомии. К тому, что мужчины разговаривают с моей грудью, я привыкла, но в женщинах такого прежде не встречала. Она никогда по-настоящему не слушала собеседника и выработала манеру прикрывать глаза, чтобы вам неудобно было ее перебить. Короче, просто выносила мозг. Складывалось впечатление, что из вас высосали жизнь.

Спросили друг друга о детях. Ханна – не самая умная девчонка – с четвертого класса принудительно занималась с репетиторами и теперь училась «просто блестяще» в женском колледже Святой Элит-преэлит, а Джош – лодырь средних способностей – осваивал, как бесплатно скачивать все, что хочешь, в Государственной-разгосударственной академии за углом. Я столкнулась с Ханной в автобусе и была ошеломлена ее новым выговором и непомерным количеством слова «типа», которое она вставляла в каждое предложение («ну типа-а-а»). В первую же минуту, слушая о том, как Ханна записалась в команду по гребле и лазает по горам ради герцога Эдинбургского (маразм!), а также после двух лет занятий свободно говорит по-испански, я ощутила новый компонент своей все усиливающейся несчастности: вину за дерьмовое образование, которое я даю сыну.

Мама не спасала ситуацию, восклицая: «Надо же!», «Вот умница!», «Замечательная школа!», «Удивительный ребенок!». Мне хотелось стукнуть кулаком по столу и во всеуслышание заявить о немаловажном обстоятельстве: не будем забывать, что Ханна показывает всем подряд свои трусы!

Самодовольно раздуваясь от собственного кукареканья, Рис-Эванс в конце концов обернулась к маме, уперла взгляд в ее исцарапанные голени и растянула губы в неподвижную щель для писем.

– Ну, миссис де Кадене, вы готовы?

Я вам еще не рассказывала о миссис де Кадене, моей матери, доктор Р.? Попробую кратко. Мама – прирожденный борец. Она всегда была бесстрашной. Переплывала озера, ныряла со скал, разводила костры. Я сама видела, как она голыми руками сломала шею умирающему кролику. Она скакала галопом, лазила по деревьям, мочилась (или того хуже) в кустах, запросто подходила к незнакомцам, чинила штепсели, ставила запаску в машине, загорала топлес и спорила с начальством. Выше всего она ценила инициативность. У нас не было границ, как у других детей. Она выросла в глуши Нортумберленда при благодатном попустительстве родителей и считала его нормой. Обожала моего отца, вполне заслуженно. Он был старомодным университетским преподавателем и почти не замечал, чем все мы занимаемся. Собственно, он не замечал ничего, если это было не на латыни. (Одним из наших с Дэвидом любимых развлечений было завязать ему глаза и заставить рассказывать, что на нем надето. Он понятия не имел – ни малейшего! «Теннисный костюм», – гордо заявлял он, восседая в строгой тройке.) Наверное, потому мы и жили в дыре на севере Лондона. Родители могли при желании переехать, однако совершенно не тяготились соседством с наркопритонами, кришнаитским центром (милостивый Ганеша, ну и молотили же они в барабан!), захиревшим муниципальным жильем, заброшенными или занятыми бомжами халупами и – как ни странно – женским монастырем. Мать создавала гневные инициативные группы, заседавшие у нас на кухне, – в основном присутствовала она, отец (который тайком читал книгу по философии Ренессанса) и сестра Гвендолен. Они начинали кампании, собирали мусор, ложились на мостовую, чтобы большегрузы изменили маршрут (папино счастье – можно спокойно почитать) и протестовали против отмены автобусов. Она судилась с муниципалитетом, наотрез отказываясь платить местные налоги, и стала первым человеком в судебной практике, который получил такое право. Вся полиция знала ее по имени (Джулия), поскольку она вызывала их раза два в неделю в связи с каким-нибудь инцидентом: десятилетний токсикоман в луже собственной рвоты, бритоголовый верзила, потрясающий оружием. «Опустите пистолет, молодой человек!» Ничто ее не пугало. Даже парень, который выпрыгнул из-за дерева, когда мы с нею выгуливали собаку в укромном уголке наркоманской, замусоренной и заросшей ежевикой зеленой зоны в конце улицы. Он глядел на нас и яростно дрочил. «Смотрите! Смотрите!» – гордо кричал парень, зажимая пухлыми пальцами свое сокровище. Мать отпихнула меня назад (я стояла как столб, зачарованная страхолюдным размером этой штуки) и произнесла голосом, который приберегала для особо суровых нотаций: «Стыд и позор! Убери пенис, негодный мальчишка!» К моему изумлению, негодный мальчишка незамедлительно разревелся и спрятал свое хозяйство. Выяснилось, что ему стыдно, и мама следующие двадцать минут утешала его, усадив на пенек, пока я подбрасывала ногами использованные презервативы. Начинаете понимать, доктор Р., откуда я такая взялась, какая женщина меня родила?