– Понимаете, доктор, я никогда не хотела путаницы. Ненавижу путаницу. Ненавижу обман. Карл этого не заслужил… Если мы что-то чувствуем, еще не значит, что должны действовать.

Эта мантра, которую я раньше частенько повторяла, здесь, в стерильной комнате, звучит неискренне, мой голос – слабый хрип. Оглядываюсь и думаю о своей нынешней жизни. Всем путаницам путаница!

– Ненавижу путаницу, – тихо повторяю я, окончательно растерявшись.

Серость за окном давит на нервы. Ищу утешения у своего листка. Тот недвижим. Чувствую невероятную тоску по всему, что ушло, потеряно. Что я натворила? Куда исчезла моя любовь?

Смотрю на доктора Р. Она крепко спит и, приоткрыв рот, посапывает. Теперь, когда беспокойство и хмурость покинули ее лицо, она кажется совсем юной, почти ребенком. По-моему, в ней есть что-то трагическое. Даже во сне ее не покидает какая-то тяжесть. Глажу шелковистые волосы. Она их красит – очень дорого, – у корней заметна тонюсенькая седая полоска. Начинает негромко храпеть.

Примеряю ее жакет. Она шире меня в плечах и крупнее. Надеваю туфли; велики на размер. Хожу по комнате, чувствуя себя франтоватой, собранной и успешной. Она крепко спит. Несколько раз выбиваю ногами дробь; бабушка учила меня танцевать степ в одних колготках (мамина мама, конечно). Туфли как будто оживают. Вешаю на плечо сумку «Малбери» и похлопываю по ней ладонями в джазовом ритме. Просто удивительно, как меняет человека одежда! Я могу выйти отсюда. Проскользнуть мимо придурка у двери, пробраться по коридору. Только вот задержали бы у выхода, здесь настоящий Форт-Нокс. Я не ухожу. Не хочу. Мне нужна эта маленькая пауза в жизни.

Ставлю стул обратно к столу, сажусь и проверяю содержимое сумки. Бумажника, ключей или острых предметов нет – забрали в регистратуре. На дне несколько аккуратно сложенных оберток от безглютеновых овсяных батончиков, леденцы «Двойная мята», тампакс в футляре – обычная ерунда. Нахожу парочку чеков: из ресторана «Вагамама» (рамен с курицей – одиннадцать девяносто пять, смузи – четыре девяносто пять, обедала одна), из аптеки (ага, для шелковистости волос пользуется средством «Джон Фрида» для брюнеток, интенсивный уход – девять девяносто пять; зубная щетка «Браун» – семьдесят четыре девяносто пять… Ни хрена себе! Ей слишком много платят!). Сумка аккуратная и чистая, не то что моя. А где моя? У меня больше нет сумки. Обитателям дурдома они не полагаются.

Открываю карман на молнии и нахожу телефон. Некоторое время не могу сообразить, что это такое на фоновой фотографии, – слишком поглощена деталями. Только отклонившись назад, понимаю – отпечаток детской руки в белой глине. Из тех, что делают новоиспеченные родители, до головокружения влюбленные в младенца и впервые сознающие хрупкость времени, уже тонущие в ностальгии по дню сегодняшнему, ибо ужасающую реальность нельзя игнорировать: однажды это совершенное крошечное чудо превратится в грандиозный уродливый кавардак. Отчаянно желая удержать мимолетное совершенство, мы вдавливаем крохотные ручонки в белую глину, чтобы сохранить «железобетонное» доказательство.

Гляжу на свой листок, а он, глупый, глядит на меня, весело помахивая. Мне-то не весело, далеко не весело. Внутри бурлят паника и печаль. Куда уходит любовь? Куда все ушло? Где мама? Чиркаю пальцем по экрану. Хочу поговорить с Карлом, услышать его голос. Он мне нужен. Сейчас не могу точно вспомнить, из-за чего мы расстались, причины неважны. Наверное, нас с ним еще можно спасти… Надо поговорить.

Смотрю на экран блокировки. Какой код? Опять роюсь в сумке. Нахожу фотографию лысеющего мужчины, который играет на саксофоне, предположительно, Сая. Похож на бурундука. Достаю водительское удостоверение; не сразу доходит, что на снимке – она. Время ее не пощадило. Оно нас обеих порядком потрепало. На фото доктор Р. такая молодая, счастливая, загорелая и сияющая; может, они с ее музыкальным муженьком путешествовали с рюкзаками по Гималаям, помогали голодающим сиротам или восстанавливали разрушенные землетрясением города… Да, держу пари, он врач и работает в Красном Кресте или занимается еще чем-то героическим. Ее полное имя Эмма Элизабет Дейвис. Святая Эмма. Как я и думала, англичанка до мозга костей. Сорок семь лет. Нахожу день рождения и пробую разные комбинации на телефоне. Безрезультатно. Достаю мини-планшет, снова пробую и… Ура! Сработало! Здесь нет вай-фая, и я мало что могу сделать. Проверяю историю поиска – любопытно – и медиапроигрыватель – неинтересно. Сижу в ее одежде, с содержимым ее сумочки на коленях и представляю, что я – это она, с успешной жизнью и внутренним раздраем. Представляю, что я другой, нормальный человек, способный справиться с горем. Но какой он, нормальный человек? В чем разница между ним и умалишенным? Просто один из нас тонет, вот и всё. Один из нас ушел под воду, не в силах больше держать груз. Мне страшно. Я хочу что-то сделать, однако ничего не могу. Мама знала бы, что предпринять. Ужасно по ней скучаю! Попрошу Карла привести ее; она будет волноваться. Может, она поехала в гости к Дэвиду в Австралию?

Надо разбудить доктора Робинсон, но мне нравится на нее смотреть. Вырывать ее из сладкой дремы почти жестоко. Убираю вещи обратно в сумку и ставлю стул у кровати, чтобы еще немного понаблюдать. Необычная, мягко говоря, получилась сессия. Увы, час истек.

– Доктор Робинсон! – шепчу, наклоняясь к самому ее лицу.

Открывает глаза. Секунду абсолютно не помнит, где она и кто я. Потом пугается. Наверное, все это очень странно.

– Вы надели мой жакет, – настороженно произносит она, слезая с кровати.

Интимная атмосфера часовой давности улетучилась. Снимаю его и кладу на кровать. Честно говоря, совершенно забыла. Надеюсь, он ничем от меня не провонял.

Доктор Робинсон берет жакет и сумку, делает паузу. Я знаю, о чем она думает. Проверяет телефон, время, код, права, собирает вещи, идет в ванную и пытается разгладить лицо, глядясь в металлическую размытость зеркала. Отводит глаза. Направляется прямо к двери, крепко держа сумку. Мечтает убраться отсюда ко всем чертям. Оборачивается.

– Конни…

Ей неловко, что, с учетом характера сессии, вполне понятно.

– Я вас подвела, мне очень жаль. Я поговорю с руководством.

– Нет! – отвечаю я довольно твердо, страшась подобной перспективы. – Никому не говорите! Я – не скажу.

Удивлена, в глазах что-то похожее на благодарность. И чуть-чуть страха. Люди меня боятся. Я и сама себя боюсь. Мне одиноко.

– Все, о чем я прошу, – приведите мою мать… Пожалуйста!

– Вряд ли удастся…

– Удастся. Заранее планировать не надо. Если она не у себя, то у меня; просто поезжайте и привезите ее. Скажите, что нужно взять ночнушку или еще что-нибудь.

– Не могу ничего обещать.

Шанс все-таки есть.

– Я примеряла ваши туфли, – вдруг объявляю я.

Доктор Робинсон секунду молчит. Смотрит на них, возможно стараясь почувствовать, не жмут ли после контакта с полоумной. Она мне нравится, правда нравится. Она ранимая, как я. Не хочу ее отпускать, не хочу оставаться одна.

– Можно у вас кое-что спросить?

Она поднимает глаза и едва заметно кивает.

– Как справляются остальные?

Она хмурится и наклоняет голову, слушая своего волка.

– Почему по улицам не бегают одни сумасшедшие?

Вижу в ее глазах отблеск понимания. Молча стоим в тишине, которая не раздражает только чокнутых, влюбленных и психотерапевтов.

Доктор Робинсон слегка качает головой. Грустная, почти как я. Потом – понятия не имею, почему, ибо это очень по-детски и совершенно неприлично, – я вдруг начинаю реветь. Не помню, когда в последний раз плакала. В любом случае вряд ли мой плач когда-нибудь звучал, как сейчас, – сиреной корабля в тумане. Так странно снова что-то чувствовать (и предотвращать катастрофу на море), что в своем несчастье есть нотка восторга.

– Ничего, Конни, ничего…

Возможно, мне пригрезилось, поскольку она не должна меня касаться (или блевать в мой унитаз), но, по-моему, она гладит мое плечо, и я вновь включаю туманный горн. Мне отчаянно не хватает ласки. Скучаю по детям. По маме.