Потом мы пошли ко мне и ПРОТИВНАЯ мама которую я НИНАВИЖУ стала орать НИ ЗА ЧТО НЕ ПРО ЧТО. Она ВСЕГДА орет и сердится особенно если бросить куртку на пол и не убрать игрушки. Вчера я забыла на кресле фантик и она завопила УБИРАЙ ЗА СОБОЙ ЛЕНТЯЙКА НЕ ВИДИШЬ Я С НОГ СБИЛАСЬ РАЗРЫВАЮСЬ МЕЖДУ ДВУМЯ ДОМАМИ!!! Я сказала найми уборщицу а она сказала ИЗБАЛОВАНАЯ САПЛЯЧКА. Я сказала и кто в этом виноват а потом подставила другую щеку. Папа ОЧЕНЬ добрый он сказал что не надо строить из себя мучницу но тихо чтобы она не услышала. Полли говорит мучница это помидорная болезнь.

Я буду молиться, чтобы мама стала добрее. Если станет я обещала БОГУ пойти в манашки. Полли говорит они занимаются сексом с Иисусом. Я спросила как можно занимаься сексом с мертвяком. Она говорит он приходит ночью со спринцовкой для индейки. Я сказала не может быть зачем ему индейка если он еще не придумал рождество?? На всякий случай буду запираться. Тогда мы пошли домой к Полли. Папа помогал Несс вешать полки из икеи. Он шумел и стучал молотком а потом стукнул по большому пальцу и сказал ВЛЯТЬ!! Палец приплюснулся и покраснел но он не плакал а все шутил. А когда вернулись домой начал канючить как младенец и маме пришлось вести его в больницу.

Щелкает замок. Поднимаю голову. Скрипуха придерживает дверь перед доктором Р., которая сегодня бодра и деловита: поджатые губы, туфли стук-постук, под мышкой папка. Она поразительно спокойна, как будто и не целовала в прошлый четверг обод моего унитаза. Пробует обмениваться дежурными любезностями. Я не ведусь, сижу с дневником Энни в руках. Доктор Р. сосредоточена (застегивает молнию на сумке и ставит ее позади стула, от меня подальше).

– Вы помните, когда у вас начали вылезать волосы?

Инстинктивно трогаю свои патлы. Очень мягкие и приятные. Качаю головой.

– Волосы могут выпасть в результате потрясения.

– Да, я слышала…

Многозначительно молчит. Я тоже. Смотрю в окно. Сейчас я чувствую себя совершенно непотрясаемой; чтобы испытать потрясение, надо сначала быть в чем-то очень уверенным. Интересно, в чем это я была так уверена…

– Вернемся в то утро, когда Карл первый раз сказал вам, что несчастен.

Меня восхищает деловитость этой женщины: никаких извинений. Непотопляемая! Хотя невольно обижаюсь; я думала, мы перешли на более близкое общение.

– Вы видели мою мать?

Она продолжает:

– Чтобы внести ясность, когда именно это было?

Я вздыхаю и пытаюсь вспомнить.

– Где-то в конце апреля.

Наверное, в воскресенье, потому что на кровати были раскиданы газеты, а значит, Карл уже выходил. Он принял ванну, заварил и принес кофе. Голый, в одном полотенце вокруг талии, сбросил бомбу своей несчастливости так же небрежно, как кусочек сахара мне в чашку.

«Ты несчастен?» – переспросила я. Я искренне удивилась – думается, что такие вещи в партнере как-нибудь заметишь. Согласны, доктор Робинсон? «Да, я несчастен уже много лет». Голос его не звучал сердито или печально. Собственно, он был спокоен, почти весел. «Я чувствую, что потерял себя».

Смотрю в окно на темное низкое одеяло облаков. Оно меня душит.

Не будь идиотом, Карл, мы все себя потеряли, подумала я. Но не сказала. Когда становишься родителем, так и происходит, верно? Сбрасываешь старую кожу, старые привычки. Оставляешь того, прежнего себя. Это называется взрослеть.

С тех пор я много раз задавалась вопросом, как, черт побери, я ничего не заметила! Или на самом деле он просто соврал, а теперь его выдумка стала частью истории, которую я рассказываю сама себе, чтобы как-то объяснить случившееся. Чего я не понимаю, так это как разговор в постели с Карлом привел меня в это заведение. Смотрю на доктора Р. Она ждет продолжения.

«Ты тоже несчастлива», – сказал он.

Конечно, я была несчастлива, доктор Р. А кто счастлив? Однако мы не поднимаем шума, не жалуемся вслух. Мучаемся в надежде, что однажды утром проснемся счастливыми. Я настолько притерпелась к своему состоянию, что совершенно его приняла. Я делала все, чтобы терпеть дальше: глотала таблетки, подыскивала сиделку родителям, возилась с любимыми детьми, по вечерам откупоривала бутылку доброго вина, долгими часами гуляла с Несс по парку, отдыхала при любой возможности. Сами посудите! Сижу в гигантской удобной кровати в своем красивом большом доме, внизу играют двое здоровых детей – разве у меня есть право ныть?!

«Ты ошибаешься, я счастлива».

Я предпочла тактику отрицания. Он встал, чтобы закрыть дверь, провел рукой по густым взъерошенным волосам. Его голое тело во всей увядающей красе было так же знакомо мне, как мое собственное, – даже больше, потому что его я видела и со спины, знала каждый мускул. Карл накинул затасканный синий халат и сел в ногах кровати лицом ко мне. Яички уютно лежали на одеяле, точно диковинная лысая кошка.

«У нас все нормально, Карл».

«Мне «нормально» мало», – ответил он, сжав мою руку.

Сердце екнуло от страха; я понятия не имела, к чему он клонит. Карл говорил с болью и тревогой в голосе, как будто слова давались с трудом, хотя явно обдумал все давным-давно, подготовил речь.

«Мы с тобой… мы словно не живем больше, а существуем… – Он сделал паузу, давая мне время осмыслить сказанное. – Ты страстная женщина, Конни. Разве ты не скучаешь по страсти?»

Конечно, доктор Робинсон, я скучала. Еще как. Но была готова жертвовать ею ради стабильности. Так же, как делаете вы, как делает большинство. Я хорошо его понимала. А он с каждой фразой становился все увереннее.

«Ты – свободная душа, Кон. Самая свободная из всех, кого я знал. Ты – художник! А художникам необходима свобода. Я чувствую, что подрезаю тебе крылья. Мы не даем друг другу летать… Мы…»

Я замолкаю… То, что он говорил, было почти прекрасно. Гляжу в окно на холодный серый день, на свой отважный листок. Все остальные облетели, все, кроме моего упрямого друга и мелкой шпаны вокруг ствола. По стеклу стучат редкие капли. Смотрю на свои руки; они похожи на руки моей матери – выступающие вены, возрастное пигментное пятно на правой костяшке. Как я сюда попала? Как случилось, что я ухватилась за свободу и немного полетала, а потом меня подстрелили, и я упала в этот темный бездонный колодец?

– Интересно, что делает нас, людей, такими беспокойными… – произносит доктор Робинсон.

Ее голос звучит по-новому, как будто она разговаривает с разумным человеком, даже близким другом, а не пациентом. Я подаюсь навстречу ее вопросу. Она словно протягивает теплую руку и вытаскивает меня из пропасти.

– Что заставляет нас тосковать по трансцендентности?

Она понимает, что хотел сказать Карл.

Смотрит на мое дерево, и трудно сказать, говорит ли она со мной, деревом или сама с собой. Поворачивается и глядит мне в глаза. Вот связь, о которой я мечтала с того самого момента, как она вошла.

– Наверное, это просто часть человеческой натуры, – отвечаю я и понимаю, что расскажу ей все.

«Почему мы больше не занимаемся любовью?» – спросил он без обиды в голосе. «Занимаемся», – поспешно возразила я.

Ответ неубедительный, мы оба это знали. В глубине души я поражалась его смелости.

«Ты прав». – Что-то во мне тоже жаждало полета, ветра за спиной, «трансцендентности», о которой вы говорите. – «У тебя кто-то есть?» – услышала я свой голос.

Вопрос, который нельзя задавать.

Я не дура, доктор Р. Карл часто уезжал. Несколько раз был за границей, уже год то и дело работал на компанию в Эдинбурге, и я подозревала, что там что-то происходит. Ему звонила какая-то Джанин, и всякий раз он отворачивал от меня телефон и сбрасывал, а минуту спустя втихаря отправлял сообщение. Я ничего не говорила; если это не сказывается на нас дома, предпочитаю ничего не знать. Карл, как и положено, сделал оскорбленное лицо. «Нет, у меня никого нет», – ответил он, глядя глаза в глаза. «Но тебе нравятся другие женщины?» Думала, станет отрицать. Он пошевелился. Удивляться в общем-то нечему, мы были вместе пятнадцать с лишним лет; конечно, ему нравятся другие. Я так ему и сказала, и Карл медленно выдохнул – казалось, что этот вздох он сдерживал в себе давным-давно, возможно, пятнадцать лет. Плечи облегченно расслабились. «Да», – сказал он. «Ну и ладно», – ответила я. Он протянул вперед руки и сжал мои ладони. «Господи! Ты удивительная! Я тебя люблю, ты знаешь!»