Доктор Р. облизывает губы и делает очередной глоток воды из стакана.

– Даже матери этой женщины не к чему придраться. Они счастливы. Естественно, женщина вымотана – чего стоит только физическая травма сорокачасовых родов, окончившихся экстренным кесаревым и хроническим маститом. И все же она в эйфории и не смеет жаловаться, потому что почти все женщины через это прошли и потому что она сама того хотела. Идут месяцы, женщина выматывается больше и больше. Ей приходится меньше работать, потому что она не в силах сосредоточиться. Малышка не спит – не больше полутора часов кряду и никогда, ни единого разу, всю ночь. Женщина устает настолько, что уже и сама не в силах спать. У нее выдается одна ночная передышка, когда она принимает томазепам, откачав отсосом молоко, как корова, чтобы муж покормил младенца. Она чувствует себя виноватой, волнуется, как дура, что это повредит ребенку. Впадает в депрессию, которой глубоко стыдится, – ведь у нее есть все, о чем она мечтала. Эта женщина умеет решать проблемы: она терпелива, с успехом руководит людьми, чинит собственный компьютер, собирает мебель, меняет колесо в машине и способна приготовить обед на десятерых, но младенец появился без инструкции, она не справляется и чувствует себя полнейшей неудачницей. А ребенок растет, начинает ходить и по-прежнему не спит. Типичный карапузик: сущее очаровательное наказание, мимимишество и истерики. Мать крутится в новом, странном для себя беличьем колесе стирки, уборки, кормления и плача. Не знает, как справиться с истериками. Ребенок – комок нервов; ни одна из обычных стратегий не помогает, логика остается без внимания. Угрозы матери пусты, потому что у нее просто нет сил настоять на своем. Она начинает глотать лекарства, задним числом диагностировав у себя послеродовую депрессию. Злится на мужа, потому что тот крепко спит в соседней комнате, потому что его карьера важнее, потому что его тело не высосали, не растянули и не истерзали до неузнаваемости. Слава богу, есть мамские клубы, подруги в парке, возможность отвести ребенка поиграть с другими детьми к кому-нибудь домой, потому что в противном случае женщина, которая искренне благодарна небу за дочку, тронулась бы умом…

Эмма снова делает паузу, отпивает воды и вытирает нос. Разворачивает стул прочь от Конни и дальше говорит с деревом.

– А потом, в один прекрасный день, мать с ребенком идут на детскую площадку в местном парке. Она катит коляску, через забор и кустарник уже проглядывают качели. Дорога идет в гору, мать чувствует, как тянутся мышцы задней поверхности ног, вдыхает выхлопные газы; дочка возбужденно болтает вверх-вниз красными резиновыми сапожками, она тоже – и даже лучше со своей высоты – видит сквозь голые стволы деревьев качели, горки и своих маленьких друзей. Когда они подходят к воротам парка, мать наталкивается на знакомую, врача. Останавливаются поболтать о бессонных ночах. Знакомая попробовала новый препарат на травах – вроде как помогает. Она начинает искать его название, а ребенок в коляске, естественно, злится, что мать застряла так близко от желанной цели путешествия, хныкает и пытается вылезти, но не может, потому что пристегнут. Мать говорит, что придется подождать. Дочка ждать не намерена; в конце концов, она совсем маленькая и хочет на качели. Принимается вопить. Мать, которая сыта этим по горло – и, быть может, хочет показать, что у нее есть какая-то власть над этим истерящим миниатюрным человеческим существом, – говорит ребенку с твердостью, на которую у нее нет сил: «Прекрати!» Ребенок злится еще больше, багровеет и орет как резаный. Это настоящая истерика, и мать, вне себя от усталости и смущения по поводу своих никудышных воспитательных способностей, вконец срывается: «Заткнись! С меня хватит!» Она грубо разворачивает коляску, чтобы ребенок не видел площадку, и подчеркнуто становится спиной, преподавая урок, что не всегда криком можно получить желаемое. Кажется, сработало. Истерика стихает. Они говорят о семье с площадки, в которой дети по ночам спят. Ни одна, ни вторая не замечают, что коляска начинает катиться по склону, а с другой стороны быстро приближается грузовик. Раздается визг тормозов, мать оборачивается… Проходит вечность, прежде чем грузовик тормозит. Он цепляет коляску передним колесом и волочит по дороге. Когда в конце концов останавливается, ярдов через пятьдесят, коляска перевернута и в ней никто не шевелится. Истерика закончилась.

Я ошалело смотрю на доктора Р. Она глядит в окно – взгляд рассеян, глаза стеклянные, слезы давно выплаканы.

– Вы не поставили на тормоз?

Доктор Р. поворачивается ко мне и очень медленно качает головой.

– Нет, я не поставила на тормоз.

Том оставил сообщение: просит заглянуть к нему до поездки в «Тэтчвелл». Голос был озабоченный, встревоженный, чрезмерно официальный. Секретарша в приемной тоже что-то недоговаривала, и Эмма испугалась, что Энни Мортенсен стало хуже.

– А, Эмма, заходите! – Том придержал дверь и мягко ее закрыл.

В кабинете царил полнейший беспорядок.

– Что-то с Энни Мортенсен?

– Нет, насколько мне известно, всё в порядке… – Он рассеянно попытался прибраться на столе.

– Ясно, – сказала она, ожидая продолжения.

– Присаживайтесь. – Том указал на неудобный пластмассовый стул.

– Что-то не так?

У него напряглась шея. Он улыбнулся одной нижней губой и сел за стол.

– Как ваши дела, Эмма?

– На мой взгляд, прогресс есть, – начала она, занимая предложенное место и ставя на пол сумку. – Вербальное и невербальное поведение пациентки не демонстрирует явных признаков симуляции. Я пока не решила, может ли она сейчас предстать перед судом. Имеет место диссоциативная амнезия, воспоминания о преступлении расплывчаты, чего и следовало ожидать, судя по имеющимся данным о редких случаях истребления семьи. Транзиторный психоз, видимо, был вызван целым рядом обстоятельств. Есть серьезные вопросы по поводу прописанного терапевтом бензодиазепина и особенно по поводу клоназепама в Милтон-хаус…

– Хм… – перебил он. – Я имел в виду другое.

– Простите?

Том был готов сквозь землю провалиться.

– Эмма, поручая вам Мортенсен, я был не в курсе вашей ситуации.

– Моей ситуации?

– Это дело в любом случае стало бы для вас непростым. Я не знал про ваше… горе.

Эмма внутренне напряглась; он не должен говорить об Эбигейл, это не в его компетенции. Разгладила юбку.

– Моя ситуация здесь ни при чем.

– Ну да, – попятился Том, отводя глаза. – Я, конечно, не уверен на сто процентов… Знай я…

– Знай вы, что я потеряла ребенка, не доверили бы мне эту работу?

– Эмма, на вас поступила официальная жалоба.

– Что? От кого, простите?

– Жаловались двое из персонала «Тэтчвелл».

– На меня? По какому поводу?

– Будет проведено служебное расследование.

– О чем вы?

– Вы являлись на сессии к Констанс Мортенсен, очень ранимой пациентке… – Том замялся и облизал губы, – …в состоянии опьянения.

Эмма утратила дар речи.

– От вас «разило алкоголем», – добавил он, показав пальцами знак кавычек.

На ее лице не дрогнул ни один мускул, только из самой глубины поднялась волна густой краски, заливая ее до седых корней волос.

– Можно спросить, кто жаловался?

– Сами видите, ситуация очень нехорошая… – продолжал Том, игнорируя вопрос и ковыряясь в ноутбуке. – Я был готов закрыть глаза на единичный случай, но прислали это…

Развернул компьютер, чтобы Эмма во всей полноте насладилась собственным изображением. Вот она, пошатываясь, пересекает комнату и блюет в туалете, а Конни, та самая «очень ранимая пациентка», придерживает ей волосы, похлопывает по спине, отводит к раковине, умывает и укладывает на кровать, снимая с нее туфли и гладя по голове. У него хватило такта промотать, пока Эмма засыпала, а Конни убирала рвоту. Потом Конни надела жакет, туфли и сумку и неожиданно станцевала короткий степ, выпячивая грудь, сверкая улыбкой и оживленно двигая руками. Соскучившись, порылась в сумке, включила планшет и в конце концов села на кровать.