— Долечиваться по месту службы, — буркнула врач, делая какие-то записи на небольшой навощеной табличке. — Вот записка врачу из того легиона, где служат такие недоумки, способные наговорить гадости трибуну. Так что бери, иди и хами там. Предложи переспать трибуну вашего легиона. Что уж далеко-то ходить было?

— Как я пойду?

— Ногами, — Ренита раскрыла футляр с египетским папирусом и раскатала по рабочему столу свиток, вглядываясь в рисунки.

— Как? — он уже был готов кричать.

— Раз-два, раз-два. Они же в порядке, я тщательно проверила.

— Я голый!

— Но позволь, доблестный кто ты?

— Старший центурион.

— Так вот, доблестный старший центурион, я же не препозит и складами не заведую. Ну простынку могу выделить какая потрепаннее. Какую не жалко выбросить.

— Согласен.

Он вышел из санитарной палатки, прищурившись на яркий солнечный свет — день был в самом разгаре. Старший центурион не так уж чтобы плохо себя чувствовал — врач действительно помогла, обработала все повреждения и напоила какими-то отварами.

Он обернул вокруг себя выданную ею простыню — действительно ветхую и застиранную, в несмывающихся пятнах каких-то снадобий наподобие того, которым она его всего обмазала. Взгляд мужчины упал на его же собственные доспехи, аккуратно сложенные возле входа в палатку. Он едва не споткнулся о них и с трудом скосил глаза на них из-за массивной, мешающей смотреть перед собой повязки на сломанном носу. Перебрав и натянув свое имущество, он убедился, что спекулатории не тронули ничего — возможно, их остановили две боевые награды на грудных пластинах парадных доспехов. Затянув все ремни, он почувствовал себя чуть увереннее — но из-под бедренных пластин предательски торчала отвратительная тряпка. Схватив свой меч, он спешно вытянул клинок и взглянул в него — так, как и привык бриться. И едва не выронил меч себе под ноги, рискуя приобрести еще одну рану — все лицо и почему-то уши были зелено-коричневого цвета там, где не было закрыто торчащей посередине шишкой повязки, убегающей назад тонкими ленточками, а подбородок казался обросшим короткой и неровной белой бородой.

Он побрел к выходу из лагеря — все римские воинские лагеря ставились по одной схеме и по одним правилам, поэтому он легко нашел дорогу. Но тут перед ним неслышной тенью вырос тот самый вежливый и немногословный, подтянутый офицер с невыразительным, отстраненным лицом и кристаллом турмалина в глазу. Наученный горьким опытом встречи с его кулаком, мужчина отступил в сторону, но тот улыбнулся официальной улыбкой:

— Друз, старший центурион когорты спекулаториев. И на правах, данных мне нашим префектом, запрещаю тебе покидать лагерь в столь непотребном виде. Ты собрался в Великий Рим, в праздничный день! И позоришь грязной тряпкой армию Великого Рима!

— А что мне делать? Ну пошлите вестового за моими вещами в наш лагерь.

— Мысль разумная. Заодно и напишем подробно причину такой странной просьбы.

— А может, не надо? Да что меня попутало к трибуну вашему прицепиться? Сам уже не рад, поверь, — сокрушенно махнул он рукой.

Друз внимательно заглянул ему в глаза:

— Тебя как зовут-то, герой?

— Тит. Да пойми, я ж четыре года мотался по диким лесам и видел неумытых местных. А тут она! Да еще в храме Беллоны. Сама как Беллона! С золотыми локонами, с этими глазами… А губы…

— Стоп, — усмехнулся Друз. — У Гайи, если не ошибаюсь, не только губы. Там еще меч и кулаки? Так?

— Так…

— Ладно, пойдем, я дам тебе нормальную тунику. И не столько из сострадания к тебе, сколько из уважения к гражданам Рима, которые не должны в праздник, да и по будням, видеть офицера в таком виде. Тем более, ты ж в боях был? — Друз кивнул на его фалеры.

— А тебя удивляет? — уже с некоторым вызовом ответил Тит, обретая почву под ногами.

— Нет. Ни капли. Был бы ты такой, для красоты, взрощенный в Табулярии где, Гайя вряд ли бы вызвала тебя на поединок. Не стала бы руки марать. А так радуйся. Значит, она все же равного себе воина увидела.

— Она мои извинения примет?

— Как принесешь. Думай.

— А эта женщина в госпитале? Она правда врач?

— А есть сомнения?

— Если у вас тут такой трибун, то и врач не удивляет теперь. Но эти дурацкие повязки снять можно?

— Я б не советовал. Она вроде ничего зря не делает. Ей виднее, а то вдруг нос твой отвалится, а ей отвечать в храме Эскулапа.

За разговором они дошли до палатки, где жил Друз, и он пригласил Тита зайти и переодеться спокойно. Тит заметил над одной из аккуратно заправленных коек висящую на внутреннем креплении палатки женскую столу темно-синего цвета, и вопросительно глянул на Друза:

— Это ее?

— Кого именно?

— Трибуна Гайи.

Друз рассмеялся:

— Это Рениты. Видишь, рядом койка ее мужа. Лук висит запасный.

— Ого! Лук-то дальнобойный.

— Вот и делай выводы. И, кстати, вот койка Гайи.

Он указал на идеально натянутое простое серое одеяло, на котором лежали ножны для метательных ножей.

Тит вздрогнул.

Кэмиллус, как только понял, что ребята слишком возбуждены выходкой незнакомого офицера, осмелившегося не просто подойти с оскорбительными продолжениями к Гайе, но и при этом отдававшем себе отчет, в каком она звании и в каком подразделении служит, схватил Гайю за руку и шепнул:

— Это срочно. Тихо уходим.

Она, среагировав на знакомые слова, не стала спорить, и они покинули двор храма тихо и незаметно, пока вокруг поднимающегося с плит и отряхивающего запыленный подол парадной белой туники легионного офицера собирался плотный кружок спекулаториев и второй, чуть поодаль, из сочувствующих и любопытствующих. Кэм успел уловить, что сочувствующих самому «виновнику торжества» практически не было — как он унижал девушку, слышали все, а как несет службу Гайя, тоже знали практически все в Римском гарнизоне.

Кэм уволок Гайю быстрым шагом, но все же не переходящим в бег, который бы уже напугал бы праздничную толпу, которой меньше всего хотелось бы видеть суетящихся спекулаториев и строить невероятные предположения. Он остановился в двух переулках от храма Беллоны, в самом начале крутого взвоза, оглянулся по сторонам, кивнул встревоженной девушке и неожиданно для нее приник губами к ее губам. Он воспользовался тем, что переулок был пустынным. А их самих загораживала установленная в нише стены одного из домов статуя какого-то местного божества. Не случайно же ходила поговорка, что в Риме богов больше, чем горожан — и в каждом квартале были свои особо почитаемые покровители.

Гайя не сопротивлялась его поцелуям, как и не задала ни одного вопроса, сберегая дыхание в с трудом залеченном легком — она была уверена, что сейчас Кэм действует в интересах какого-то внезапно возникшего дела. Она успела шепнуть ему в перерыве между жаркими, сводящими с ума поцелуями, на которые стала невольно отвечать:

— Мне взвоз или проулок?

— Меня, — прерывистым хриплым шепотом ответил ей Кэм, снова накрывая ее рот своими горячими сухими губами.

Она слегка заворочалась в его объятиях:

— А разве…?

— Все тихо. Мне просто надоело там стоять. Я хочу быть с тобой прямо сейчас…

Гайя чувствовала, как ее тело перестает подчиняться ей, и еще несколько мгновений таких ласк, и она действительно обовьет его шею руками, и плевать, что они оба в парадной форме и люди могут подумать неизвестно что — в отличие от фиванской армии древних греков, в римской все же такие отношения не приветствовались и не афишировались.

Она первой взяла себя в руки:

— Не надо… Иначе получится, что этот гад прав…

— Забудь о нем, — повелительно рыкнул Кэм, и она против своей воли кивнула головой, глядя в эти пронзительные васильковые глаза.

Они долго гуляли по ликующему городу, весело перекликались со скучающими в этой праздничной кутерьме нарядами урбанариев и вигилов, перекусили в показавшейся им самой чистой и опрятной термополии. Кэм, изучивший уже вкусы Гайи, не стал особо изощряться в заказе — уточнил у хозяина термополии, насколько свежее мясо сегодня, и тот, косясь на их фалеры спекулаториев и невольно отводя глаза от взгляда их обоих, честно признался, что состоит в сговоре со жрецами небольшого храма неподалеку Виртуса, покровителя храбрости, и они отдают ему для продажи часть жертвенного мяса — им втроем много не съесть, а сестерции не протухнут.