Проведя остаток дня в борьбе с холодом и мышами, стоя на склизклых комьях соломы, постепенно превращающейся от движений его ног в мерзкую кашу, он не замерз, но ощутимо устал — сказывалась несъеденная в обед каша и не предложенный ему ужин. Да и отсутствие воды постепенно начало лишать его сил.

Когда дверь приоткрылась, он увидел, что наступил глухой вечер. Надсмотрщик молча сунул ему широкую чашу с водой и с нескрываемым злорадством наблюдал, как гордый северянин вынужден склонить голову и хлебать воду, подобно животному.

Едва дав ему утолить жажду, надсмотрщик с хохотом плеснул ему остатки воды в лицо:

— Доволен? Не захотел ласкать богатеньких тетушек и их гладеньких дочек? Вот и целуйся с мышами!

И с грохотом закрыл дверь, не забыв еще туже подтянуть цепи.

Проведя сутки без сна и еды, в беспрерывном движении на мокром и скользком полу, где каждое неосторожное движение приводило к тому, что он, оскользаясь, резко вздергивался вверх на связанных вместе руках, больно выкручивая плечи, Рагнар постепенно начал терять счет времени. Он чувствовал, что временами проваливается ненадолго в забытье, а организм, воспользовавшись этим, свел на нет все его усилия держать себя в узде, и вот теперь он еще и содрогался от омерзения, ощущая на бедрах потеки собственной мочи.

Наконец, дверь открылась, его отцепили от кандалов и волоком вытащили на песок учебной арены:

— Обсохни и освежись.

Он рухнул, с наслаждением вдыхая свежий воздух и прижимаясь всем телом к прогревшемуся за день на солнце песку, надеясь заодно хоть немного им очиститься от той грязи, которая налипла на него в карцере.

Гайя стояла, наслаждаясь зрелищем ведущих поединок двух наставников — мирмиллона и ретиария. Она старалась впитать особенности движений и того, и другого, хотя ей определили для овладения роль велита, и без того ей знакомая. Она сама, конечно, настоящих велитов не застала — их упразднили еще лет за сто до того, как она пошла служить, еще Гаем Марием, сделавшим вооружение легионеров стандартным, а самих легионеров — тяжеловооруженными, защищенными доспехами воинами. В свое время велиты не носили панцирь, а вооружены были коротким мечом и несколькими дротиками «гаста велитарис», уменьшенной копией пилума, с железной частью в две ширины ладони, деревянным древком длиной в три локтя и толщиной в палец. Единственную их защиту составлял круглый легкий щит-парма — диаметром тоже три локтя. Все это делало велитов очень мобильными — в бою они быстро метали дротики и отступали за спины хорошо защищенной пехоты. Из-за того, что их снаряжение было дешево, как и жизнь такого солдата, то в велиты шли молодые парни из самых бедных семей.

Девушка, привыкшая сражаться в панцире и шлеме с налобником и нащечниками, на тренировках с удовольствием использовала возможности своего нового положения — все же тяжелое вооружение гасило скорость и не давало ей применить с пользой всю гибкость девичьего тела. Она размышляла, что было бы неплохо избавиться от щита, взяв в левую руку второй меч, но это делало велита абсолютно уязвимым в самом начале боя, когда он издалека бросает копья в ряды противника. И вот теперь она пыталась вникнуть в суть тактики мирмиллона и вынести все лучшее оттуда и отсюда — защитить себя необременительными доспехами в виде короткого поножа на левой руке и маники на правой руке. А вот щит-скутум и шлем, похожий на армейский, но утяжеленный сверху кованым изображением рыбки и широкими, загибающимися в стороны полями, ей нравились все меньше: «Лучше второй меч», — твердо решила Гайя.

Марс увидел ее, сосредоточенно наблюдающую за поединком слегка прищуренными от напряженной работы мыслей глазами. Этот взгляд своего командира он хорошо знал — и не стал ее окликать, чтобы не спугнуть ее идеи. Именно так она задумывала и в мелочах отрабатывала заранее все разведоперации — и, как правило, все они заканчивались успехом и малой кровью. А ее солдаты, зная, что Гайя не часто теряет бойцов в рейдах, соглашались тренироваться раз за разом, видя реальный толк.

Тем не менее, он не смог устоять перед соблазном — оправдываясь необходимостью продолжать изображать влюбившегося по уши. Марс подошел к ней сзади, любуясь ее сильной высокой шеей и полуоткрытой сзади спиной, облепленными белым кварцевым песком, игравшим на солнце, как будто она сама была сделана из искрящегося камня теплого розоватого оттенка. Он положил ей руки на талию, когда понял, что попал в ее поле зрения и не получит с ноги в грудь, и прошептал на ухо:

— На нас смотрят, — он склонился и поцеловал в эту гибкую шею с золотистыми колечками волос и крупинками песка, а затем стал отряхивать ее, все больше увлекаясь и начиная уже не очищать песок, а откровенно ласкать девушку.

Рагнар сфокусировал зрение, приоткрыв отвыкшие от солнечного света глаза. И обрадовался — на арене уже никого не было, что не удивляло, судя по остаткам солнечных лучей, едва торчащих из-за крыши двухэтажного дома ланисты, стоящего в центре маленького мирка лудуса, представлявшего собой своеобразный городок за высоким каменным забором, отгороженный от бурливших за его стенами Вечного города.

Все тело ныло от усталости, но болели разве что плечи, и то слушались. Единственное, что заставило его выругаться сквозь зубы — это сразу бросившиеся в глаза содранные в кровь запястья, там, где их раздирали кандалы во время его постоянного движения. Он подумал, что и лодыжки, наверное, выглядят точно также — сплошные лохмотья пропитанной кровью кожи и сплошная каша из засохших сгустков, свежих потеков и натертых, но еще не содранных пузырей по краям.

Рагнар полежал еще немного, постепенно возвращая себе контроль над телом и сознанием, а затем рывком заставил себя встать и тяжко, медленно, но отправился к водоразборнику. Самым его основным желанием было попить воды вдоволь, а затем смыть с себя всю эту мерзость.

Свернув за угол, он первым делом, привалившись к стене, сорвал непослушными пальцами превратившийся в омерзительную тряпку сублигакулюм, хотел бросить через ограду на радость римлянам, но, замахнувшись, понял, что может и не докинуть — плечо отозвалось болью. Он швырнул эту гадость в плотные заросли крапивы у забора и с наслаждением приник к холодной струе, стекавшей в небольшую, закрепленную на стене чашу, а затем по длинному желобу сбегавшей вниз, теряясь в канаве возле забора и уходя в куникул канализационной системы. Все это и было приспособлено для того, чтобы не тащить в баню песок, налипающий на потное тело во время тренировок, а смывать его сразу на улице по-быстрому — все равно после обеда тренировки продолжались, и топить баню два раза в день было бы непозволительной роскошью.

Вооружившись висящим на желобе ковшом, он, морщась от отвращения и унижения, отмыл от мочи и соломенной трухи бедра и ноги, а вот опрокинуть ковш себе на спину и грудь не сумел — слишком долго пробыв в задранном положении, руки отказались его слушаться. Он снова ругнулся и прислонился спиной к оштукатуренной стене рядом с водоразборником, содрогаясь от запаха, который издавало его тело.

Легкие шаги в сумраке уже охваченного наступающего вечером узкого пространства между стеной и забором — перед ним возникло то видение, которое являлось ему все часы заточения.

— Гудрун? Что ты здесь делаешь? — пробормотал он на родном языке.

Но его младшая сестренка, погибшая рядом с ним в том бою, где выяснилось, что у него сердце не слева, а справа, и пронзивший его меч не принес желанной смерти — желанной потому, что не смог сберечь собственную сестру — его сестренка Гудрун стояла перед ним. Он даже не удивился — то, что Гудрун погибла, он знал точно, но был уверен все эти годы, что она, будучи воительницей по сути, по велению Одина перевоплотилась в валькирию. И вот теперь пришла и его унести с этой бренной земли. Он попытался сделать шаг ей навстречу — но пошатнулся и снова оперся спиной о спасительную стену.