— Так. Все, — успокоилась окончательно Ренита. — Марш в постель, защитник. Дай-ка руку.

Ее деликатно, но быстро отстранил Друз, легко подхватив друга на руки.

Но с этого дня Дарий начал потихоньку, несмотря на ворчание Рениты, подниматься. К тому же сделали свое дело и все ее примочки, и хорошая еда, и даже то, что Дарий был постоянно в кругу друзей — ребята забегали постоянно, и по одному, и целой кучей. Ренита перестала на них замахиваться полотенцем — опасности для больного уже в том не было. Дарий уже и смеяться стал, не хватаясь украдкой за живот.

А Ренита боялась спугнуть удачу — как-то постепенно разбежались по своим контуберниям все ее бывшие пациенты. Она тут же затеяла уборку и вместе с капсариями перетряхнула и перечистила все свое хозяйство.

— Ты б не накликала б беды, — заметил ей вскользь префект, проходя мимо санитарных палаток с высоко поднятыми для проветривания крыльями.

— Не волнуйся, мы же все равно готовы, если что, — заверила она его, не поняв до конца смысла слов.

— Не сомневался, — кивнул Фонтей. — Но как-то даже странно. Знаешь, говорят, свято место пусто не бывает…

— Ах, вот оно? Что ж, поправимо, — прищурилась она. — Пугает, что нет пациентов? Будут. Ложись на стол. Сделаю массаж.

Префект с сомнением покачал головой:

— Что, на виду у всего лагеря?!

— И что? Я же не жрица Прозерпины, и тайных обрядов не провожу. Тайн тут вообще нет. Они все что, не видят, что ты уже хромаешь от усталости?

Фонтей оказался в затруднении — их разговор слышали несколько человек, и уйди он сейчас, его воины бы решили, что он не доверяет их врачу. Это могло бы и осложнить жизнь когорты — он прекрасно помнил Кезона, тихо и незаметно восстановившего против себя почти всех, и легионеры просто стали скрывать мелкие повреждения, лишь бы не сталкиваться с равнодушным медиком. Он прикинул — особо спешных дел у него не было. Префект махнул рукой и отстегнул пряжки доспехов…

Они думали каждый о своем. Ренита, скользя руками по его еще крепким мышцам, пересеченным тут и там старыми и не очень шрамами, размышляла о том, что и ее Таранис тоже со временем превратится в такого же умудренного опытом седого воина, и что у них, как и у префекта с его милой улыбчивой женой, которую Ренита видела несколько раз мельком, тоже детей не будет. Хорошо хоть, племянница у него есть, да и внуки скоро пойдут один за другим. А в том, что Юлия и Рагнар всерьез возьмутся за то, чтоб заполнить большой полупустой дом префекта детским многоголосьем — она не сомневалась. Ренита уже водила Юлию к тому же самому знаменитому не только в самом риме, но и в его окрестностях врачу — и тот лишь улыбнулся и будушей матери, и своей коллеге:

— Если этой юной и здоровой особе кто и понадобится, то лишь самая обычная повитуха. Роды не болезнь.

— Но она такая маленькая и тоненькая…

— И что?

— Ты не видел ее мужа, — округлила глаза Ренита, тихо и быстро переговариваясь с врачом на греческом, чтобы не поняла Юлия, рассеянно поглаживающая заметно округлившися живот и улыбающаяся своим мыслям.

— Кентавр, что ли? — усмехнулся врач в седую бороду.

— Почти, — вздохнула Ренита.

— Ренита, какие-то глупые у тебя мысли. Была б ты торговкой рыбой, было бы естественно. Но ты же врач! Стыдно! Ты же ходишь на все лекции сюда.

Ренита пристыженно вздохнула:

— Хожу. На все, кроме женских и детских болезней.

— Напрасно. Самой скоро пригодится.

— Нет, — она потупила глаза.

— Очередная глупость. Уж тебя-то не били по животу, как твою подругу, старшего центуриона. Как она, кстати?

Ренита подняла на него глаза, полные слез. Старый врач понимающе вздохнул:

— Ясно… Что ж, жизнь воина чаще всего коротка. А она, судя по всему, воин-то лихой была. Тело как у мужчины. Хотя жаль, что матерью не стала. Все ж красавица редкостная, дети были бы тоже красивыми и здоровыми. Она ж сама-то здоровая была. А то, что израненная, так это по наследству не передается. Да что там говорить… Давай о тебе поговорим. Так что ты себе придумала?

— Дело не во мне.

— Муж? Да вы там что, в своей этой когорте, только и делаете, что лупите по животам и ниже?!

— Нет, у него с детства. Друидская отрава.

— Ого. — присвистнул врач. — С этим у нас никто не справится. В смысле, даже не возьмется.

— Я так и думала.

— А ложь во имя спасения? Вокруг тебя полно здоровых молодых мужчин. Роди от кого захочешь. А ему скажешь, что это ты его вылечила. Позваривай что-нибудь общеукрепляющее. Ванны поделай с ромашкой какой, так, тоже для общей пользы. Мне тебя учить, что ли? Заодно и ценить тебя будет больше.

Она испуганно посмотрела на старого знакомого, от которого не ожидала таких советов:

— Ложь… Строить жизнь на лжи… Не думаю, что мое желание стать матерью так уж велико, чтобы лгать любимому человеку.

— Как знаешь. Тут уж я точно не советчик. Я врач. А не философ.

— Но в любом случае спасибо, что нашел время на нас с Юлией.

— Заходи. И все же подумай.

Секст Фонтей, расслабившись под ее умелыми и чуткими руками, слегка задремал. И ему снилось, что он еще совсем молод, и впервые расстается с юной женой Гортензией, которую и не успел толком узнать. Он надеялся, что успел посеять в ее лоно свое семя, и к его возвращению из похода она уже будет матерью очаровательного кудрявого мальчишки с розовыми круглыми пятками. И все несколько лет, в которые растянулся тот год, молодой центурион, покачиваясь в такт шагам своего коня, погружался в теплые мысли о своем доме, где его ждут жена и сын. Он видел в мыслях, как приедет теплым и ясным весенним утром, как взбежит по мраморным ступеням, заставленным вазонами с диковинными яркими цветами, как Гортензия выйдет ему навстречу — с непременным сыном на руках.

Но все вышло не так. Промозглая декабрьская ночь. Темный и холодный дом, встретивший его идеальной чистотой и пустотой. И он сам себя почувствовал чем-то лишним в этой гулкой беломраморной пустоте — заросший, не мывшийся несколько месяцев, с полумертвой ногой, развороченной галльским копьем. Его привезли умирать…

Как он сумел тогда краем уходящего от запредельной боли и усталости сознания увидеть, как Гортензия бледнеет при виде него и летит, летит виском на угол имплювия, равнодушно поблескивающего подсвеченной факелами в руках у солдат, внесших его носилки в атриум? Но ведь успел, соскочил и поймал на руки это худенькое тело, такое странно и неожиданно узкое в бедрах для матери двухлетнего ребенка. Он даже успел подумать, что топот солдат, ржание коней возле дома, закудахтавшие при виде падающей госпожи и его коричневых от гноя повязок — все это разбудит сына. И он выйдет, увидит и испугается.

— Ребенка не пускайте сюда…

— Какого? Ты привез ребенка, господин? — переспросила старая рабыня, и он едва не уронил свою ношу, бессильно присев с ней на руках прямо на пол, опустившись на одно колено, неловко пристроив рядом почти не слушающуюся поврежденную ногу.

— Гортензия…

— Прости, — она залилась слезами, уткнувшись в его грязную тунику. — Не знаю, за что нас наказала Диана. Просто не дала мне понести от тебя, вот и все. Прости меня…

— Ты ни в чем не виновата. Он же не умер в младенчестве от твоего недосмотра. Его просто не было. Значит, будет. У нас впереди еще много времени.

— Ты не уедешь?

— В ближайшее время вряд ли.

Он слышал за спиной отчетливый плаксивый шепот все той же старой рабыни: «…если только в хароновой лодке» и вскинул голову:

— Вот так вы тут встречаете своего господина? Готовые разве что похоронить?

Стайка немногочисленных, разбуженных среди ночи домашних рабынь испуганно вылетела из атриума, и через какое-то время они уже предлагали ему горячую ванну и поздний ужин. Гортензия, оправившаяся от первого испуга, но все же с опаской заглядывающая ему в глаза, хлопотала с перевязкой: