— Но ты все-таки пришла ко мне, — улыбнулся Ильдар.

— А к кому? К кому мне идти? По большому счету, у меня на этом свете есть только родители, Тимка, Кузька и ты. И среди всех этих людей только ты можешь мне помочь! На кого мне еще рассчитывать? Это так мало…

— Ты ошибаешься, Машенька, это очень и очень много. Посмотри на меня: у меня вообще никого нет, даже тебя и Тимура. И самое страшное, я сам себя лишил всего, — Ильдар поднялся и отвернулся от стола.

За пластиковым окном его кабинета нереально и беззвучно бурлила главная улица города.

— Хорошо, что ты это хотя бы понял, — прошептала Маша.

Ильдар развернулся, и выражение щемящей тоски, которое он прятал от Маши, глядя на бушующий город, сменилось на его лице привычной сосредоточенностью делового человека.

— Я помогу тебе, можешь на меня рассчитывать. И пусть тебе в голову не приходит мысль о том, что Тимку ты бы стала спасать из любви, а Кузьку — только из чувства долга, что для Тимки ты бы сделала больше…

— Главное, Ильдар, чтобы эта мысль не пришла в голову похитителям!

Маша вышла из кабинета Ильдара, и тут же у нее зазвонил мобильный телефон.

— Мама, тебе тут по электронной почте пришло письмо от какого-то Елабугова, помечено: срочно, — сообщил Тимур.

— Читай!

— Тут много, может, ты дома прочитаешь?

— Много? Ну, перекинь мне в папину приемную, я тебе сейчас скажу адрес электронной почты.

Выяснив у Кати, секретарши Ильдара, адрес и продиктовав его Тимуру, Маша уселась ждать. Через десять минут она уже держала в руках распечатанное Катей письмо Елабугова.

«Уважаемая Мария Владимировна!

Примите мои глубочайшие соболезнования в отношении того, что с вашими близкими произошло, и заверения в том, что это лишь начало ваших злоключений. Я мог бы обвинить вас в глупости и недальновидности, если бы вы сами ввязались в эту историю, но я верю, что никто не спросил на то вашего желания, как не спрашивал и нас, тех, кто участвовал в экспериментах. Мы соглашались служить науке, а оказалось — согласились продать свою душу и свой разум. И первый дурак, попавшийся на удочку злого гения, был сам Цацаниди. Он и не подозревал, что его, крупного ученого, светлую голову, обвел вокруг пальца коммерсант от науки, провинциальный бизнесмен.

Много лет, работая в паре с Константином Цацаниди, моим давним и близким другом, я был уверен, что работаю именно в паре, что нас двое. Цацаниди выполнял львиную долю работы: оперировал, руководил хирургами, программистами и электрониками, проводил эксперименты. Я занимался, так сказать, человеческим фактором: выбирал подходящих нам пациентов, расшифровывал и анализировал полученные данные. Я создал особую методику работы с подопытными, которую держал в тайне даже от моего друга, потому что не имел доступа ни к чему, что касалось прибора, и признаюсь, был несколько в обиде на него за это. Теперь я понимаю, Константин не посвящал меня в то, чего не знал сам. Нас было трое, три автора великого произведения, которому не суждено быть опубликованным. Цацаниди мертв, я дал клятву молчать обо всем, что я делал. Этот третий, хотя можно по праву назвать его и первым среди нас, не сможет в одиночку воссоздать то, что делали мы.

Все, что я знаю о нем, я знаю только понаслышке, со слов Цацаниди. Лишь незадолго до смерти он признался мне во всем, признался и предостерег… Что я знаю об этом человеке? Немного, скажу только, что жил он в Ярославле, первый и крупнейший источник его доходов — фирма, занимающаяся каким-то медицинским оборудованием. Именно он, а вовсе не Цацаниди, генерировал идею создания прибора, контролирующего канал перехода информационной сущности, которую принято называть душой. И сам прибор изготавливался не в Институте нейрохирургии мозга, а в Ярославле, в его фирме. Теперь я знаю это совершенно точно, вы уж мне поверьте! А когда поверите, то поймете, что все ваши и Стольникова поиски бесплодны изначально. В личных документах Цацаниди нет и не может быть описания прибора. И никаких инструкций по его изготовлению там тоже нет. Цацаниди пользовался чужим изобретением, хоть и выдавал его за свое. Скорее всего, он не передал Стольникову бумаги именно потому, что и сам их не имел.

Попробуйте убедить в этом похитителей вашего сына.

А Стольникову надо искать не документы Цацаниди. Надо искать этого человека. Это он убивает по одному пациентов и свидетелей. Это он держит открытым канал с помощью кого-то из бывших пациентов, кого-то, кто сейчас ему наиболее доступен.

Я понимаю, что вы едва ли, так же, как и я, сможете обратиться в правоохранительные органы. Вряд ли вам там поверят. Ваш единственный шанс — убедить похитителей в том, что они ошибаются. Попытайтесь сделать это.

С наилучшими пожеланиями, Антон Ильич Елабугов.

PS: Кое-что еще. Его инициалы я видел как-то раз в бумагах Цацаниди: И.К. Удачи».

Секретарша Катя, воспользовавшись тем, что Маша сидит в приемной, куда-то выскочила. Все еще находясь под впечатлением от прочитанного, Рокотова встала и направилась к выходу. У двери в кабинет Ильдара она невольно остановилась, он с кем-то громко разговаривал по телефону.

— Да, я ее видел только что. Нет, она все же работает, не так хорошо, как хотелось бы, но все же… Пусть пока поработает, а потом мы ее уберем… Нет, я не хочу больше с ними связываться. А ничего, погрузишь ее на свою машину и выкинешь где-нибудь на дальней помойке. Нет, не жалко… Да, Сань, и пошли кого-нибудь в Зеленоград, пусть разберутся, наконец!

О чем это он? Маша пожала плечами и вышла в коридор.

Она стояла на той самой остановке. На той же самой остановке, где вчера Кузя так странно сел в машину. Или он все же не сам в нее сел?

Но Маша Рокотова ничего об этом не знала. И ничего не чувствовала. Не дрогнуло ее сердце. А если бы речь шла о ее родном сыне?..

Жив ли еще Кузя? Она читала газеты, книги, смотрела фильмы… Пленников обычно сразу убивают, тем более взрослых. Кузя ведь совсем взрослый. Он запомнит место, где его держат, сможет опознать похитителей.

Только теперь Маша понимала Катю Густову, которая потеряла одного ребенка и с ужасом ждет, что потеряет и второго. Она понимала теперь и ту женщину, чей разговор с подругой слышала она в поезде. Как мучительна неизвестность! Только бы знать! Жив ли он, что с ним, где он? Может, он где-то совсем рядом, где-то неподалеку, а она не знает, не чувствует!

На огромный рекламный щит у дороги рабочие натягивали новое полотнище. В какой-то момент один из них дернул ткань вниз, и полотнище развернулось, надулось на ветру и опало. Со стенда улыбался Маше красивый белокурый мальчик с большими голубыми глазами и ямочками на щеках. Маша даже не сразу поняла, что это он. «Разыскивается Ярочкин Кузьма Альбертович» — гласила надпись под фотографией. И два телефонных номера: Сонин, рабочий, и Машин, домашний.

В приемный час, когда больным разрешены посещения, в холл больницы на улице Терешковой вошла немолодая элегантная женщина. В руках она несла вместительную дамскую сумку и прозрачный пакет с упаковкой кефира и фруктами.

Она прошла в гардероб и сдала санитарке свой плащ.

— Накидочку возьмите и бахилы, — сказала та.

— Спасибо, у меня халат и тапочки с собой, — ответила женщина, присела на скамеечку и стала переобуваться.

«Вот, бывают же люди культурные и вежливые, — с удовольствием подумала старушка-санитарка. — Со своей сменкой приходят. А то явятся, топают прямо в уличном! А эта, видать, часто ходит, куда идти не спрашивает».

И действительно, женщина уверенно пошла по мраморной лестнице наверх, в палаты.

Санитарка-гардеробщица уже не видела, что делала эта женщина на втором этаже, а если б увидела, очень бы удивилась. Посетительница достала из той же сумки, из которой извлекала халат, белую полотняную шапочку и марлевую повязку. Сумку она, оглядевшись, поставила за большую деревянную кадку с пальмой, а пакет с кефиром и фруктами — в стоящий здесь же, в коридоре, холодильник, где больные хранили «передачки».