— Логично, — кивнул Кузя.

— Тогда зачем он вел меня назад? И сейчас он сел бы с нами в автобус, если бы успел.

— А тебе не кажется, что он очень уж грубо тебя «вел»? Слишком уж заметно.

— Либо он идиот, либо считает меня сопляком и идиотом, причем последнее вернее. Но, между прочим, засечь его было не так уж и просто. Нас на занятиях этому учили. Но что делать со всем этим?

— По-моему, надо позвонить Есакяну. Он скажет, что делать, — предложил Кузя.

— Послезавтра я встречаюсь с отцом. Вот, пожалуй, его и спрошу, — задумчиво проговорил Тимур.

— Тоже верно, насколько я знаю, тетя Маша именно к нему и обращается в таких случаях. Ты ей сказал об этом типе?

— Нет, пока не хочу ее беспокоить, сами разберемся.

— Попробуем, — не очень уверенно сказал Кузьма.

Аня Григорьева лежала в темно-розовом гробу с белоснежными кружевами…

Очень хочется сказать, что она лежала, как живая, как будто просто спит и вот-вот откроет удивленные глаза и румянец заиграет на ее полных щеках. Но нет, у Маши Рокотовой такого ощущения не было. Хотя румянец на Аниных щеках был, заботливо нанесенный работниками похоронной фирмы. И даже пресловутая слеза скатилась из-под ресниц, когда начала отходить в тепле ритуального зала морговская заморозка. И губы покойной кривила странная усмешка, словно она хотела сказать собравшимся: теперь я одна знаю то, чего вы не знаете. Но у Маши не возникло никаких иллюзий: Анна умерла окончательно, бесповоротно и навсегда. Может, она и в самом деле встретится теперь с теми, кого она любила: с Леночкой, с родителями, с Цацаниди, наконец.

Рокотовой было очень грустно. Очень жаль Аню, которая и так-то не видела большого счастья, да еще и окончила эту жизнь вот так страшно, от руки неведомого убийцы, которого никто не найдет и никто не накажет. Маша прекрасно понимала, что убийство стало в наши дни таким обыденным делом, что милицию ни за что не убедить в том, что Григорьева не по собственной воле ушла из жизни.

А что, если и в самом деле можно узнать имя преступника у самого убитого? И тогда можно будет засадить на зону ту сволочь, которая накачала Аню Григорьеву «Дигоксином». Только ведь суд не примет такие необычные доказательства вины… Ну и что? Зная имя убийцы, можно будет найти и другие, более привычные для суда доказательства. Да и прибор, в конце концов, запатентуют. И что тогда? И тогда больше не будет совершено ни одного умышленного убийства! Ни одного!

Маша вдруг даже вспотела от возбуждения. Это же и есть единственный способ сделать неотвратимость наказания фактом.

Значит, документы все же надо найти. Но почему искать их должна именно она? Да потому что она получит от этого банальную материальную выгоду. Сама она с этими документами, конечно, ничего сделать не сможет, но она продаст их тому же Стольникову и заставит его посредством прибора выяснить, была ли смерть Ани самоубийством. Если нет, то пусть узнает, кто ее убил. Возбудят дело, убийцу поймают, а Маша получит Анину страховку, целых пять тысяч. И всех этих денег хватит, чтобы, не продавая доставшуюся в наследство квартиру, заплатить за поступление мальчишек в вузы. Впрочем, надо бы сначала посоветоваться с Камо. Или с Ильдаром.

Тонкая церковная свечечка в Машиной руке вдруг тихо затрещала, зашипела и погасла, развеяв в дым все меркантильные мечты. Где искать-то? Даже Григорьева всего лишь догадывалась, где искать диск с документацией. Надо об этом подумать…

Приглашенный Витей Горошко батюшка все еще отпевал Аню, помахивая вокруг гроба кадилом. За легким дымком напротив себя Маша видела красивое лицо Стольникова. Может, он задумался и забыл, где находится, или не считал нужным изображать скорбь, но лицо его светилось, как медный таз, и он широко улыбался, поблескивая белоснежными зубными протезами.

Рядом с Машей всхлипывал Горошко. Кажется, он был единственным в этом зале, кто по-настоящему оплакивал Аню. Маше было совестно признаться, но на ее глаза слезы уже не наворачивались: возможно, она переборщила сегодня утром с валерьянкой, а скорее всего, уже отплакала по Анюте дома, у ее пустой постели. Отплакала — и отпустила.

Батюшка снова пошел с кадилом вокруг гроба, и тут Маша увидела женщину в черном платке, которая тоже плакала. Слезы просто ручьями текли из ее опухших глаз. Платком она зажимала рот. Плечи женщины судорожно тряслись.

Маша не удержалась и тут же тронула Горошко за локоть:

— Вить, а кто эта дама в черном платке, вон, видишь, плачет?..

— Тише, — зашипел Витя. — Нельзя во время отпевания.

— Да ладно, Аня была еврейкой, ей не важно, как ее отпоет православный священник.

— Да ты что! Я не знал, — горестно воскликнул Горошко.

— Ничего, лишнее не будет. Так кто это?

— Это Катя Густова. Странно, что она пришла.

— Почему странно? — спросила Маша. — Ты ей звонил?

— Нет.

— Значит, я звонила.

— И ты не звонила, — прошептал Витя. — Ее номера в книжке не было.

— Она Ане-то кто?

— Точно не знаю, видел у Григорьевой. Дела у них какие-то были.

— Ладно, я потом к ней подойду, — сказала Маша, зажигая свою вдруг погасшую свечку от Витиной.

Ильдар Каримов слушал рассказ сына, настороженно сдвинув брови. Удивительный парень, совсем еще мальчишка, а так срисовал наблюдателя! Да еще и описал так, что хоть фоторобот составляй.

— Сам как думаешь, зачем он за тобой следил? — спросил Ильдар.

— Понятия не имею, — пожал плечами Тимур. — Может, я напрасно пошел маму провожать? Может, он и хотел узнать, где она остановилась?

— Тогда он все равно бы пошел за ней и узнал адрес. Нет, похоже, он следил именно за тобой.

— И почему-то именно позавчера. Ни вчера, ни сегодня слежки не было.

— Может, ты просто не заметил? — предположил Ильдар.

— Нет, я проверял, не было наблюдения.

— Да откуда ты все это умеешь? — изумился отец.

— У нас в школе один день в неделю — УПК, учебно-производственный комбинат. Учат на всякие рабочие профессии: слесарь, токарь, продавец… Девчонки на нянечек в детском саду учатся, на швей. А я хожу на курс «Милицейская служба» в отдел милиции. Это эксперимент совместно с университетом. У нас там и по стрельбе занятия бывают, и самбо, и конный спорт, и криминалистика. Всего понемножку. Еще право преподают, вождение. Один день вместо школы и два раза по вечерам.

— Понятно. Ты матери о слежке сказал?

— Нет пока. А надо? — спросил Тимур.

— Думаю, не надо. Я пошлю своих людей, они проверят. Может, и разберемся, в чем тут дело. У вас дома ничего такого необычного за последнее время не случалось? Или у мамы на работе?

— Да ничего не случалось. Вот только наследство это…

— Какое наследство? — насторожился Ильдар.

— Тетя Аня Григорьева в Москве умерла, я же говорил. Так она все оставила маме.

— Все — это конкретно что?

— Квартиру двухкомнатную в Бескудникове, мебель там всякую. Что там еще у нее было, пока неизвестно. Сегодня похороны, теперь мама будет наследство оформлять. Тетя Аня небогато жила, вряд ли там кроме квартиры что-то серьезное есть.

— Вы могли не знать, — предположил Ильдар. — Значит, так: приедет мать, пусть срочно мне звонит, понял? Как бы она во что не вляпалась по наивности.

— Я еще не говорил ей, что мы с тобой встретились. Сказать?

— Нет, не надо пока. Просто убеди ее, что надо ко мне обратиться. Сможешь.

— Смогу, конечно, — кивнул Тимур.

Когда Маша открыла глаза, она пожалела, что не умерла. Люстра, потолок и стены медленно ехали по кругу, качаясь и подпрыгивая. Живот болел, ноги ныли, голова раскалывалась. Тошнило ужасно, но, похоже, в желудке уже ничего не было. Она снова со стоном закрыла глаза.

— Ну и нажралась же ты, мать! — бодро сказал рядом Витя Горошко и присел на край кровати. — Ну-ка, выпей.