— Мне? — Клинский положил ладонь на свою макушку, словно пытаясь на ощупь определить, что скрыто под его черепом.

— Считаете это невозможным? — спросила Маша.

— Ты знаешь, все может, все может быть. О, Господи, Маша, я же с ума сойду! Мне надо узнать точно! Черт возьми! Он меня обманул.

Клинский был по-настоящему потрясен, и это Машу напугало.

— Но Бураковский, неужели он сам согласился на этот эксперимент? — спросила она.

— Девяносто девять из ста! Он же помешался на этих своих душах и уж конечно не упустил бы возможность самому через все это пройти. И он уже умер. А я, что, тоже умру?

Он вдруг показался Маше таким маленьким седеньким старичком, испуганно скрючившимся на больничной кровати. Застиранная вытянутая майка, как на заборе, висела на его сутулых плечах.

Он всегда вызывал у Маши Рокотовой смешанное чувство теплой нежности и желания если не защитить, то уж хотя бы всемерно помочь. Сколько раз она тайком от начальства таскала в Москву материалы Ивана Федоровича, с которыми он неизменно куда-то опаздывал. Эти материалы отнимали у нее добрую половину командировочного времени, тех, кто должен был их принять, приходилось долго уговаривать, но Маша не могла не только отказать Клинскому, но и сама напрашивалась лишний раз оказать ему услугу.

— Как же это получается? Прибор не действует, в нем нет управляющей платы. И, тем не менее, кто-то воздействует на сознание, скажем так, подопытных, доводя их до самоубийства. У меня два вопроса: кто и почему?

— Кто и почему? — прошептал Клинский. — Канал работает в обе стороны, понимаешь, в обе! Их убивает Цацаниди. Оттуда.

Маша ужаснулась.

— Почему?

Дрожащими руками Клинский выудил из пачки сигарету.

— Пока он был здесь, на этом свете, он мнил себя Богом. Он считал, что управлять душами — его право. А теперь, когда он там, — Клинский ткнул сигаретой куда-то в направлении потолка, — он понял, что он не Бог, вернее, что Бог не он. И он уничтожает тех, кто был частью его дерзкой теории. Он всех убьет, убьет, чтобы раз и навсегда остановить эти исследования. Мне думается, что и прибор будет уничтожен. Совсем.

— Иван Федорович, но вы же сами сказали, что канал — явление двустороннее. И если на одном конце Цацаниди там, то что же на этом конце, здесь, если это не прибор?

— Это человек! Один из его подопытных кроликов. Вычислить его, я полагаю, будет не трудно.

— Как?

— Он останется последним. Жаль, но это буду не я.

Тьфу ты, черт-те дери!

Если Маше было наплевать на Катю Густову… Хотя, что значит — наплевать на Катю? Как раз самой Кате ничего не грозит. Но ведь может пострадать ее сын, ребенок. Последний ее ребенок, пока еще оставшийся в живых. При всем ее природном эгоизме, Маша не могла думать, что страдает ребенок, а она может помочь — и не помогает.

А может ли она помочь? Почему все они: Катя, Стольников, Горошко — все думают, что она может им помочь, а ее отказ — только каприз или попытка набить себе цену? Или она все-таки может? Если напрячься, подумать и помочь? Кому? Уж точно не Стольникову. Ну, может, Кате. Но не помочь Клинскому?.. Как можно ему не помочь? Вот хотя бы ради него…

А Аня? Ведь ее убили, в этом нет никаких сомнений! И если уж Маша добудет этот диск, она заставит Стольникова выяснить, кто ее убил!

Серега, выпускающий редактор, ходил по кабинету и остервенело щелкал огромными канцелярскими ножницами в воздухе.

— Где эта сволочь? Пусть только покажется! Я его кастрирую!

— Прекрати щелкать, — отозвалась Маша Рокотова, допечатывая последние строчки своего материала. — Он из-за двери услышит и вообще не сунется.

— Ну, Машка, вот почему одни вкалывают, а другие все время отлынивают, а?

Серега сунул Маше под нос свои ножницы. Она вытащила из его пальцев это воспитательное орудие.

— Это кто вкалывает?

Серега озадачился:

— Ты и я.

— Ты, положим, последние два часа Андрея материшь и мне мешаешь. Брысь, чтоб я тебя не видела!

Принтер отжужжался, Маша сколола листы, положила их в общую стопку, сверху пристроила дискеты и пошла к главному.

— Вот, — сказала она, положив на стол главного редактора бумаги и дискеты.

— Это что? — Коробченко настороженно посмотрел на нее поверх очков.

— Этого должно хватить на месяц, пока я не вернусь.

— Откуда? — еще больше насторожился начальник.

— Валерий Александрович, вы же мне отпуск подписали, утром еще.

— Тьфу, я и забыл. Маш, может, передумаешь? Зачем тебе отпуск в апреле? Пойдешь летом, как все люди. Мы же засыплемся!

— Как все люди, я уже три года в отпуске толком не была. А сейчас у меня мальчишки школу заканчивают, и вообще, мне надо.

— А мне что, не надо? Ладно уж. Только выходи скорей. И приноси что-нибудь.

— Скорее не выйду, но если все сложится так, как я рассчитываю, то я вам такой материал из отпуска привезу, что со стула упадете, — обнадежила Рокотова.

— Так я и думал, что-то тут не чисто. Смотри, со стула падать я готов, только как бы из редакторского кресла не вылететь. Может, расскажешь?

— Нет, — улыбнулась Маша. — Когда вернусь, расскажу.

Если вернусь, почему-то подумала она, закрывая дверь главного редактора.

На следующий день, в субботу, она купила большой торт и после ужина водрузила его на стол. Мальчики вопросительно уставились на нее.

Маша вздохнула и вонзила нож в бисквитно-кремовое сердце.

— Заедаю муки совести, — пояснила она, виновато подавая Тимке тарелочку с внушительным куском.

— Мы не так богаты, чтобы содержать еще и совесть, Гитлер, кажется, сказал, — изрек Кузя, тоже принимая увесистый кусок.

— Мам, ты считаешь, что мы маленькие и глупые? — спросил Тимур.

— Нет, не считаю, поэтому надеюсь, что вы достойно закончите учебный год, а к экзаменам я уже, наверное, вернусь. Да, наверняка вернусь. Кузя, я боюсь только за твой русский…

— Мама, — остановил ее Тимур таким тоном, что Маше в очередной раз показалось, что вовсе не она глава этой семьи. Может, действительно, уже не она?

— Мама, ты не в первый раз уезжаешь в командировку. И не в первый раз надолго. Мы тебя ни разу не подвели. Не напились, не подрались и не взорвали квартиру. И даже голодные ни разу не сидели. Так что это тебя не может беспокоить. Но что-то ведь беспокоит. Что?

Кузя ковырял ложкой торт так сосредоточенно, будто только что обронил в него некрупный бриллиант.

Маша нерешительно пожала плечами и присела на краешек стула.

— Я еду не в командировку.

— А куда? Если в отпуск, то и слава Богу, тебе давно бы надо в хорошем санатории отдохнуть.

— Нет, я еду в Москву. Хочу уладить все дела тети Ани.

— С наследством?

Бедный ребенок, подумала Маша, ну почему он должен каждое слово из нее клещами вытягивать? Что я ему, не доверяю, что ли? Он не имеет права знать? Имеет!

— Ладно, половину я вам уже рассказала, нет смысла скрывать остальное.

Словно натянутая струна лопнула, и обстановка сразу разрядилась. Как приятно не врать и не изворачиваться.

Она рассказала сыновьям о похоронах Ани и о своем идиотском походе на кладбище, о похищенном диске с кулинарной энциклопедией, о неожиданном визите Кати Густовой и, конечно, о Клинском в больнице.

А про Шульмана, про Шульмана она умолчала. Все-таки дети, на ее взгляд, вовсе не должны быть посвящены во все подробности увлечений матери. Странно, подумалось ей, а разве Остап — предмет ее увлечения? Что ж, может быть.

— Мам, а что ты собираешься сделать? Зачем ты туда едешь?

— Точно не знаю, но я хочу попробовать все это остановить. Мне на многое наплевать и на многих. Но теперь это касается лично меня. И Клинский еще… Я думать спокойно не могу о том, что от меня зависит его жизнь, а сижу и ничего не делаю. Могу сделать и не делаю.