— Да я б его вообще убила! У меня у самой двое сыновей, правда, взрослых уже, их так просто не похитишь.

— Ты замужем? — с едва заметным сожалением спросил Шульман.

— Нет, я в разводе.

— А я вообще еще не женился. Понимаешь, у меня настоящая еврейская мама…

— Тогда не смотри на меня так, — пошутила Маша, — я на еврейскую сноху точно не гожусь.

— Это почему же?

— А у меня уже был в юности такой печальный эпизод. Дружила я с мальчиком, и его родители во мне души не чаяли. Но, когда дело до свадьбы дошло, они поняли, что я, оказывается, не еврейка, хоть и кудрявая и нос длинный, и мальчику со мной встречаться запретили.

— Ну, это уж слишком, — засмеялся Шульман. — Моя мамочка не такая, просто она меня так сильно любит, что аж дышать трудно.

— Как же она тебя в милицию работать отпустила? — искренне удивилась Маша. — Мой Тимка тоже в школу милиции собрался, так я всеми силами его в университет на юридический запихиваю.

— А это не имеет принципиального значения. У меня ведь тоже высшее юридическое. А Мама не против. У меня ведь дед, ее отец, генерал милиции в отставке.

— Тоже на Петровке работал?

— Нет, в Рязани. Мы раньше в Рязани жили. Я там родился.

Маша оторвалась от ужина и удрученно подперла кулаком щеку.

— Еврей с лицом кавказской национальности и украинским именем, родом из Рязани, работает в московской милиции. Остап, и мы еще после этого что-то делим в этой стране! Я вот сама была замужем за татарином, у меня лучший друг — армянин, подруга — хохлушка, а в Москве я должна искать документы, которые куда-то спрятал старый сумасшедший грек. Может, я чего-то не понимаю, а? Ведь у всех так, и все, тем не менее, озабочены национальным вопросом.

— На самом деле, — ответил Остап, принимаясь за кофе с куском торта, — делят ведь не русские с евреями, и не армяне с татарами. Делят богатенькие с богатыми, а богатые — с очень богатыми, а уж те, в свою очередь, с самыми богатыми. И так вплоть до олигархов. И их национальная принадлежность никакого значения не имеет. Только, цыц, это государственная тайна.

— Та, которую знает только принцесса и вся страна? — вспомнила Маша фразу из своей любимой пьесы.

— Кстати о тайнах, а что это за документы, которые ты ищешь?

— Да так, тебе не интересно, ищу документы, собираю по библиотекам, архивам, это для новой статьи.

— Гражданка, вы путаетесь в показаниях, — шутливо прервал ее Остап. — Ты, может, не заметила, но ты уже сказала, что ищешь спрятанные документы. Ну и?..

Маша пристально посмотрела на Шульмана. Как там говорил Киса Воробьянинов? Без помощника в таком деле не обойтись? Чем она, по большому счету, рискует? А вдруг Остап подскажет ей, как доказать убийство Ани Григорьевой? Хотя, дело уже закрыто, никто им, наверное, заниматься не будет. Как нередко бывает у женщин, целый поток мыслей, логически вытекающих одна из другой, молниеносно пронеслись в ее голове, а с языка сорвался вопрос, который, как неизменно кажется мужчине-собеседнику, был совершенно не связан с предыдущим разговором.

— Остап, ты случайно не знаешь следователя Боброву Марину Андреевну? Она работает в Бескудникове.

— Вообще-то я тебе первый вопрос задал. А при чем тут следователь?

— Так знаешь или нет? — настаивала Маша.

— Послушай, ты сейчас похожа на ту девицу, которая спрашивала про Каменскую. Знаешь, сколько в Москве работников милиции? Конечно, у всех у нас много знакомых коллег в разных отделениях, но не все же всех знают. Но Маринку Боброву я знаю, мы с ней учились в параллельных группах.

— Ну, я же говорю, что Москва — тоже большая деревня, плюнь, и попадешь в знакомого. Понимаешь, была у меня подруга…

Маша Рокотова рассказала своему новому знакомому всю историю с неожиданно свалившимся на нее наследством.

Шульман слушал Машу внимательно и только один раз попросил ее прерваться, чтобы заказать еще кофе.

— Вот я и хочу узнать, как можно сделать так, чтобы милиция все же нашла убийцу Ани, потому что в самоубийство ее я категорически не верю, — закончила Маша свой рассказ. — Только у меня-то заявление не примут, я ведь не родственница.

Остап задумчиво потер указательным пальцем переносицу.

— Заявление тут неважно чье, можно и совсем без него. Преступление носит общественно опасный характер, дело-то возбудят. Но я не понял: ты хочешь, чтобы убийцу нашли, или тебе надо, чтобы его нашли?

Маша сначала хотела спросить, в чем тут разница, но потом уверенно ответила:

— Надо!

— Из-за денег?

— Во-первых, из-за денег. Хотя из-за денег — это во-вторых, а во-первых, я боюсь стать следующей жертвой. Если они за мной уже следят, значит, думают, что я приведу их к документам. И как только я их найду, так меня сразу и убьют. Логично?

— Спорно. А ты не ищи документы. Плюнь, да и все.

Маша усмехнулась:

— Я понимаю, по вашим московским меркам пять тысяч долларов — это не сумма, но для меня это много. Хотелось бы и убийцу найти, и деньги получить.

— Вот как раз история с этой страховкой мне больше всего и не нравится. Маш, ты вообще имела когда-нибудь дело со страховыми компаниями?

— Нет, а что?

— А то, что ни разу в жизни не слышал, чтобы туристическая фирма такую страховку предоставляла. И потом, ну, найдешь ты документы, допустим, профессор этот сделает прибор. Бред, конечно, но найдет там эту Аню, узнает, кто ее убил (при условии, конечно, что не он сам). И что? Это не является доказательством ни для следователя, ни, уж тем более, для суда. Для того чтобы показания такого прибора стали доказательством, должно лет сто пройти: испытания, патентование, согласования всякие… Короче, это невозможно.

— Я понимаю, что саму информацию, полученную при помощи этого прибора, нельзя использовать как доказательство. Но ведь будет известно имя убийцы, и можно будет пойти от обратного. Ведь легче найти доказательства вины человека, который уже известен.

— Да при желании можно доказать даже то, что ты застрелила Кеннеди, это называется не доказать вину, а подтасовать факты.

Маша пригорюнилась.

— Ладно, не вешай нос, — сказал Остап. — Надо поговорить с Мариной. Попробуем убедить ее, что твою подругу убили. А ты завтра сходи в эту турфирму. Только сделай вот что: иди сразу к начальству и выясняй, бывает ли у них в принципе такая услуга, а если бывает, то как там точно решается вопрос с самоубийством. Пусть тебе документы покажут, может, мудрят, что в этом случае страховку получить нельзя. Тогда и к Бобровой можно не ходить, она-то поди рада-радешенька, что лишнее дело на ней не повисло.

Рокотова покачала головой.

— Я не могу завтра. Я сегодня как раз туда шла, когда все случилось, а завтра утром в Ярославль уезжаю. Если удастся взять отпуск, сразу сюда вернусь.

— Значит, когда вернешься. А сейчас поехали, отвезу тебя домой, ты сегодня заслужила.

Остап Шульман отвез Машу в Бескудниково, а утром, перед работой, он был уже у ее подъезда, готовый доставить ее на вокзал.

Маша уже показала проводнице свой билет и паспорт, когда Остап вдруг потянул ее за рукав:

— Маш, знаешь, ты все же будь поосторожнее.

Маша задорно прищурилась:

— Что это вдруг ты стал так обо мне беспокоиться? Али я тебе нравлюсь?

— Нравишься. И еще, уж очень запутанная история получается, прямо детектив.

— Ну, нам в жизни обычно не хватает приключений.

— Верно, только в любых приключениях однажды наступает момент, когда история начинает стремительно обрастать трупами. И если ты вдруг станешь украшением этой истории, мне будет искренне жаль.

Выезжая с Комсомольской площади, Остап уже думал, будет или не будет он знакомить Машу со своей мамой.

Мама. Для Остапа Шульмана мама с детства была всем. Мама была его все. Еврейских детей подходящего возраста в их дворе не было, а с другими Ада Моисеевна ему дружить не разрешала. А что, собственно, было в их семье еврейского, за исключением имен и пренебрежительного отношения к тем, другим? В синагогу мама не ходила, национальной пищи не готовила. Папа рано умер, Ося плохо его помнил, но, кажется, и он пейсов не носил. Дед со стороны отца вообще был украинец. Это в его честь, по требованию бабушки, назвали внука. Мама скривилась, но смирилась.