Милана лишь фыркнула. Дети, просто дети. Сложно ли князю с княгиней договориться о том, что у них в голове?

Княгиня снова замотала голову платком, и пустила кобылку в такой галоп, что не сразу услышала догоняющий перестук.

***

В Броды приехали заполночь, реку пересекли там же, у заставного холма. Двубор вынул из седельной сумки войлочный плащ, накинул на плечи Миланы. Та благодарно кивнула, кинулась к терему. Ещё издалека увидела в Улькином окне свет и две мелькающие тени. Держит муженька, умница. Быстро разулась, по каменным ступенькам прошлёпала через кухню к своей комнате. И отворив дверь, очень удивилась пахнувшему в лицо теплу.

Брусничка сидела на корточках у камина, старательно подкармливая пламя поленцами. Увидев Милану, испуганно отшатнулась, села на задницу.

— Я, вот, — и показала зажатую в руке дровину.

Глядя на девочку, княгиня едва смогла сдержать слёзы. Быстро отвернулась, кинулась к сундуку, скинула промокший плащ, разделась, отжала волосы так, чтобы попало на лицо — никто не увидит её плачущей. Начала быстро вытираться поданым Брусничкой полотенцем. Растёрла себя до красноты, до жжения, приняла ночную рубаху.

Брусничка помогла одеться, залезть в кровать, накрыла пуховым одеялом и тенью бросилась к двери.

— Постой.

Девочка оглянулась, посмотрела.

— Почему ты мне помогаешь?

— Я?

— Вы, все.

— Ты же — княгиня. Жена нашего князя. Как же тебе не помогать?

Милана не смогла ничего ответить, отпустила Брусничку жестом, закуталась поплотнее и только сейчас поняла, как продрогла. Получается, никто её не ненавидит? Это она сама всех сторонится? Или это они так выслуживаются? Поняв, что устала так, что сейчас начнёт выдумывать в чужих словах и жестах такое, что в них и не заложено, постаралась успокоиться, задышала чаще.

Руки легли на живот, тепло потекло внутрь. Сколько же тебе? Месяц, два? Будем считать, два. Вьюга говорила, ты спишь? Не чувствуешь? И даже решаешь, остаться или покинуть? Как же тебя удержать, малыш? Чем?

И перед самым сном всплыл вопрос, заданный Степной Матерью: для чего?

Для Кордонеца, Мечислава?

Или — для себя?

Глава третья

Верблюжников приняли по всем правилам бродского гостеприимства. Накормили медвежатиной и олениной, напоили хмельным квасом, тёмным меттлерштадским элем и местными медами, пели протяжные песни, хороводили. И под конец озёрские сабельщики подрались с верблюжниками из-за местных девок. Те, окружённые блотинцами и кряжинцами, смеялись, подначивали «ухажёров» и «защитников». Сабельщики уже научились ругаться по-местному, хотя осенью ещё не разбирали ни слова. Слушая подначки, с тройной силой бросались в атаку. Девка, Полька — испугалась, увидев, как один из ухажёров схватился за саблю, указала пальцем, вскрикнула. Но распаренный молодец обернулся к ней, подмигнул и, дыхнув закордонным перегаром, крикнул:

— Не боись, милая! Думаешь, мы вас бережём? Вам самим свою жизнь решать, красавицы! Мы смотрим, чтобы бойня не началась! Зачем нам мертвецы до боя? Воинское братание, милая.

Про братание Полька не поняла, всё боялась, что перебьют. Однако едва драка переступила какой-то непонятный для девки рубеж, блотинцы с кряжичами — закатывая рукава — ринулись на толпу озёрцев, в самую серёдку. Рассекли дерущихся на две части и, не разбирая, где кто, начали щедро потчевать дорогих гостей тумаками. Чужими руками сабли из ножен вылетали как можно дальше в ночь.

Кому надо, утром найдёт.

Испуганная Полька обернулась на терем, увидела хохочущего на балкончике Мечислава, перевела дух. Повернулась к дерущимся, пытаясь найти того витязя, что успокаивал. Теперь все перемазались, валяются, кувыркаются, вбивают друг дружку в сыру землю. Кто хохочет, кто кричит, не поймёшь, кто где.

Устали, отвалились в разные стороны сытыми пиявками, стонут от боли и наслаждения.

— Чего стоите, дуры? — весело крикнуло с балкончика. — Воды гостям и хозяевам! Не видите — так побратались, что сейчас помрут от жажды?

Девки бросились к бочкам с дождевой водой, утирали окровавленные, распухшие лица подолами и фартуками, укладывали битые головы себе на колени, гладили по мокрым волосам, успокаивали. Уводимые в казармы воины с трудом держались на ногах. Не разбирая по отрядам, кто в какой сарай разведён, девки укладывали избитых на свободные нары. Барраки застонали, словно выиграли свою главную битву. Битву отчуждения.

Полька так и не нашла того, с перегаром. Жаль: знатный, плечистый, вихрастый. Да разве найдёшь вихрастого, если у всех волосы в грязи и слиплись? А что плечистый — так они все в темноте плечистые. Пришлось отдаться троим, похожим. Правда, все трое, кажется, местного наречия и не знали вовсе.

***

Мечислав ещё раз оглянулся на побоище, хмыкнул. Зашёл в главную палату, уселся воглаве, руки ладонями вверх легли на стол. Вторак, обер Эб, князь Рипей, воевода Тихомир, тысячник Ёрш и… этот, как его. Разве запомнишь озёрские имена с первого раза?

— Прошу простить уважаемого райуса моё косноязычие.

— Янбакты, дорогой хозяин. — Гость сходу понял затруднение, привстал и вежливо поклонился. — В переводе с нашего, озёрского — «родилась душа», досточтимый князь Бродский. Если мне будет позволено звать тебя просто «князь», прошу принять мою нижайшую просьбу. «Мечислав» для меня — слишком трудно.

Говорил Янбакты так чисто, что Вторак не удержался, хохотнул. Мечислав грозно глянул на волхва, но прислушался к своим чувствам, остыл. Ещё миг и князь хохотал громче, чем на балкончике, глядя на братающихся воинов.

Обер скривился в ухмылке, дождался, пока все отсмеются, взгляд бегал от райуса к Мечиславу.

— Говорить, князь, дозволь. Есть вопрос.

— Говори, Эб. Мы на совете, здесь — говорят.

— Зачем вам это… братование? В Меттлерштадте нет такой традиции среди наёмников.

Тихомир кашлянул, посмотрел на князя, тот дозволил ответить.

— Обер. Меттлерштадтские воины — наёмники. Куда скажут, туда и идут. А озёрские, блотинские, кряжицкие и теперь ещё, бродские — дружинники. Что значит: за свою землю будут стоять насмерть, в полон не сдадутся, на переговоры не согласятся. Да и дрались мы с озёрцами частенько, надо бы пар выпустить.

— Не понял. Драку начали озёрцы, так? Между собой.

— Сабельщики? — встрял Вторак. — С верблюжниками?

— Да.

— Так сабельщики уже давно не озёрцы. Уж полгода как бродинцы.

Обер удивлённо раскрыл глаза, спросил неуверенно:

— Как же так? Пришли они из Озёрска, так?

— Мало ли кто откуда пришёл, — отмахнулся волхв. — Я, вот — раджинец. А теперь тоже — бродский. В ваших княжествах до объединения в любой драке можно было договориться, откупиться, заключить перемирие. Так у вас и врагов настоящих никогда не было.

— Это как же — настоящих?

— А вот так. Чтобы после драки на четыре дня скачки — пустые земли с обеих сторон. Чтобы лет десять потом раны зализывать.

— Разве так бывает?

— Раджин уже больше тысячи лет насмерть дерётся с Хинаем. Озёрцы, до основания Блотина, дрались с кряжинцами. Лет пятьсот?

— Вроде того, — повёл ладонью Тихомир.

— Такие обиды не вымываются без братания — доброй кровавой драки. С вашим Кодексом наёмника этого не понять, обер. Приди ты чуть раньше, на полгода всего, увидел бы, как степняки местных баб копытами в грязь втаптывали. И как озёрские сабельщики этих баб от тех копыт защищали. Может, тогда и понял бы.

Мечислав слушал Вторака, пальцы медленно гладили ладонь, чувствовали бороздки. А ведь прав волхв: смог выразить чувствуемое. Сотни лет сводные полки братаются в драках, а никто так и не объяснил — почему. «Каждый за своё» сплавляется в «все за общее». Подивился молчанию, осмотрелся. Все глядят на него.

— Да, обер. Не с верблюжниками сегодня сабельщики дрались. И не с озёрцами — кряжинцы да блотинцы. Баб они защищали. Как тогда — полгода назад. Туда они сегодня вернулись. Вспомнили, за что стоят.