— Оставь. Если бы не ты, он бы не проснулся. И я бы богов не услышала. Знаешь, как они поют? Улыбаются, говорят — до конца дошла, поздравляют. Всё теперь будет хорошо. Только сыночка не бросайте, ладно? Очень прошу.

— Не брошу, милая, спи. Спи и ни о чём не беспокойся.

Милана окинула комнату, будто пыталась унести с собой воспоминания. Рука — и так безвольная — совсем расслабилась, послышался глубокий вдох, грудь опала. Лишь на лице осталась счастливая улыбка.

Не помня себя, продираясь сквозь туман слёз, Улада вышла из комнаты. Кто-то поддержал под локти, довёл до комнаты. Усадили на кровать, дали чего-то выпить.

— Это я! — сквозь рыдания крикнула Бродская. — Я виновата! Я её прокляла!

Гладили по волосам, вливали в рот что-то горькое, прижимали голову к груди.

— Сорвалась, — слышался шёпот Вторака. — Перенапряглась. Тихо-тихо, милая. Теперь всё будет хорошо.

— Как вы не понимаете, а? Я, я во всём виновата! Я её убила!

— Дайте ещё отвара. На, выпей. Маленькими пей, не спеши.

Зубы стучали о дерево кружки, горькое проливалось, не попадло в рот. Но странное дело: постепенно Улада успокаивалась. Ещё чувствуя свою вину, понимая, что наутро ещё наревётся вдоволь. Только это будет утром.

Потом.

Невпопад подумалось, что сейчас едва полдень. Ну и ничего, проспит и остаток дня. И ещё всю ночь. И, может быть, до следующего полудня. Горю не поможешь, да только чувствовала Бродская горячую благодарность к Милане, что просила прощения перед смертью, и к Втораку, что отложил горе до завтра, и, даже к Мечиславу, что нет его сейчас, не смотрит на всё это. Ещё неизвестно, как оно там повернётся. Да только как себя простить? Уйти, сбежать на время в дурман волхв помог. А простить — кто поможет?

Не простить, поняла Улада, проснувшись утром. Нельзя себя прощать. Не для прощения боги так поступают с людьми, для искупления.

Все давно поднялись, но княгиню не трогали, на поверхе тишина. Лишь кто-то оставил на сундуке у кровати краюху хлеба и кружку молока. Только есть не хотелось.

Приведя себя в порядок, босиком дошла до милановой комнаты, приоткрыла дверь, протиснулась.

Княгиня Кряжинская лежала, окуриваемая хинайскими благовониями, молодая, красивая, какой была при жизни. Ни морщинки — словно и не было, лишь волосы — седые, белее льна. И счастливая улыбка, какую Улада запомнила с вечера.

Бродская села на краешек кровати, погладила сложенные на груди руки Миланы, поцеловала в шолковый лоб.

— Не брошу Миродарчика, сестрица. Нипочём не брошу. И даже сама вскормлю. Видишь?

Указательный палец ткнулся в мокрый сосок, непривычно отяжелевшей от молока груди.

***

Вьюга не пошла на переговоры: в полдень ей отдали долг. Кто-то прошёл путь до конца, три года жизни вернулись обратно, чудо совершило полный оборот, а это отнимает силы. Ещё утром у неё закружилась голова: словно должник сомневался, не был уверен наверняка. Такое бывает, если роженицу уговаривают отказаться, сулят жизнь в обмен на ребёнка. Мало кто знает, что в таком случае умирают оба и это последнее испытание нужно пройти конца. Но к полудню всё встало на свои места, Вьюга успокоилась, улеглась вокруг кладки, задышала ровно, дремотно. А она почти и не сомневалась: если женщина отказывается платить, то сильно раньше, не на таком позднем сроке. Бывали, конечно, случаи, иначе куда делось три тысячи лет Змеевой жизни?

Гром смотрел на жену, бурчал что-то о справедливости, улетел раздражённый. Может быть от того всё так и произошло, теперь это не важно. Вьюга видела, как муж кинулся на Мечислава, как Крылак загородил собой человека и упал, поражённый клинками отца. Первенец, родившийся из зрелого яйца, он был сильнее и быстрее всех змеёнышей. Не смог стать настоящим Змеем, зато своим рождением подал мысль о воинстве человекоподобных. Ещё сто лет Гром пробовал, сочетал сроки, сравнивал и, наконец, восторженно рассказал Вьюге, как они смогут возродить всё племя. Жалко ли ей было недозрелых яиц? Разумеется, нет. Чего их жалеть, если они — не Змеи вовсе, а так — недоразумение. По-настоящему жаль было лишь Крылака — вот с ним действительно приключилась беда. Калека, из-за Вьюгиной оплошности, не дотянув до срока три десятка лет, был словно напоминанием — не волноваться в присутствии спящих яиц, никаких скандалов в гнезде! И вообще, не греть кладку в плохом настроении.

Увидев падающего Крылака, Вьюга вскрикнула, и сама себя испугалась: надо успокоиться, просто успокоиться, обязательно, быстро и немедленно! Мигом выпрыгнула из гнезда и как можно дальше отлетела от Гнезда. Набрала высоту, начала бешено кружиться, изматывая себя полётом и охотой. Кидалась почти к самой земле, парила над самыми высокими облаками, кричала от горя, что произошло на её глазах.

«Отец не прощает смерти своих детей!» Сколько раз Гром повторял эти слова. Как теперь он сам поступит? Зная Грома тысячу лет, Вьюга могла предсказать каждый его шаг. Она поняла, почему Крылак бросился на ножи отца: сто лет ему твердили, что закон превыше всего. Но кто же мог предположить, что Гром сам нападёт на переговорщика? Или это всё из-за отданного Вьюге долга и молчания богов? Последнее время вообще всё наперекосяк. Она старалась об этом не думать: главное — сберечь яйца, времени осталось немного, но — если по чести — всё у них с Громом пошло кувырком.

Наплакавшись, нагоревавшись, Вьюга полетела обратно к гнезду и ещё издалека увидела, что натворила своим криком. Одно яйцо уже вскрылось, остальные шевелились, словно птенцы ворочались, устраивались поудобнее, готовясь прорвать кожистую скорлупу, выбраться наружу.

Змеиха камнем рухнула в гнездо, носом откатила лопнувшее яйцо, обернулась вокруг шевелящейся кладки, согревая её дыханием, запела колыбельную. Спите, дети, спите. Не просыпайтесь до срока, это ваша любимая песня. Мелькнуло: если бы не улетела — может и обошлось бы. Оборвала себя на полумысли — нельзя сейчас об этом. Сейчас — успокоить, усыпить, ввести в дрёму. Спите, дети, спите.

Малопомалу детёныши успокоились, засвистели сонно. Спим, мама, спим. Тебе что-то приснилось, но теперь ты успокоилась и всё хорошо. И мы — спим.

Стараясь не волноваться, Вьюга посмотрела на лопнувшее яйцо. Белое крыло уже вылезло наружу и било по скорлупе, не в силах разорвать шершавую поверхность. Тихо, спокойно, ты — не Змей. Ты — родившийся до срока змеёныш. Это не страшно, это бывает, главное — не делать трагедии. Давай помогу, малышка. Ой, и правда малышка. Если бы вызрела — стала бы Змеихой. Сейчас, погоди, не поранься: твои косточки ещё очень слабы.

Вьюга помогла змеёнышу выбраться из скорлупы, вылизала, отрыгнула схваченную в полёте птицу, пережевала, положила перед детёнышем. Ты — не Змеиха, тебе ещё девять лет сидеть в яйце, это моя вина, но, если я буду об этом думать — потеряю остальных. На кладке нельзя думать о плохом. Лучше — вообще ни о чём не думать. О тебе тоже лучше не думать.

Недозмеиха ткнулась в первую в жизни пищу, поклевала, насытилась. Посмотрела в глаза матери, склонила по-птичьи голову, еле заметно кивнула.

Да.

Я — не Змеиха.

Я — змеёныш.

Я не буду мешать тебе вынашивать остальных. Они не виноваты в том, что я не утерпела.

Не виноваты, ответила взглядом Вьюга. Спасибо, дочка.

Я — не дочка. Змеёныши — бесполы. И ещё: нам место не в гнезде, а в логове. Прощай, мама.

Неловко расправив крылья, змеёныш перевалил за край гнезда, и, цепляясь коготками за выступы и трещины, начал спускаться с Горы.

Я снова растерян.

Не ожидал.

(Густав Меттлерштадский. «Слово о Мечиславе…»)

Глава первая

Недоумённая армия.

Нет.

Две недоумённые армии стояли друг напротив друга и смотрели на удаляющегося Грома. Чёрные крылья оставляли в снегу глубокие борозды, голова склонилась так низко, что со спины и не видна вовсе. Тяжело опираясь на посох, Змей уходил в сторону реки, не откликаясь ни на крики Мечислава, ни на свист подошедшего к переговорщикам Двубора. Устав кричать, князь повернулся к Дядюшке Хэю, бросил взгляд на мёртвого змеёныша, удивлённо развёл руки.