И лишь повитуха, тощая, словно копьё, бежала, беззвучно разевая рот. По губам читалось «рано, рано», а остальные, ничего не понимая продолжили праздновать с новой силой. Княжич родился в Равноденствие! Суров, как зима и щедр, как лето! Это ли не знамение для Нижнего Города?

Волхв плюнул на дураков, развернулся и под общий смех забежал в избу. Первым делом — натопить. Так натопить, чтобы младенец не замёрз. Следом — мяту, черёмуху, липовый цвет, раджинские травки — духов отогнать. Забежала повитуха, осмотрелась, кинулась искать одеяла, умница. Ещё две бабы — одна кинулась помогать тощей, другая встала в дверях на страже. Пустила девчонку, порядок наводить, полы вытирать, и, пацана — помогать с дровами.

— Топи так, словно в бане, понял? — приказал Вторак, умывая руки.

— Понял!

Счастливый мальчишка взялся кормить печь такими поленьями, что волхв на минуту засомневался — не подавится ли бедняжка. Выдержала. Поленья затрещали, огонь загудел.

— Молоко! — крикнула с дверей толстая стража. Она-то лучше всех знала, что чужих пускать в дом нельзя — троих потеряла родами.

— Потом. Сейчас: вот что…

А вечером из Степи притащили тяжелораненого Мечислава. Набежники наткнулись на устроенную степняками засаду — ложное стойбище. Раскроенная голова наводила ужас на бродичей. Вторак велел уложить князя в сенях: нельзя такую рану в тепло. И до следующего утра бегал по всему дому, пытаясь одновременно сохранить жизнь Уладе, Мечиславу и их сыну.

К утру заснул мёртвым сном, снилась всякая дрянь. Проснулся — ничего не вспомнил. Выныривал, убеждался, что мамки справляются, пил воду вёдрами и — проваливался обратно. К вечеру очухался, ещё раз прошёлся по избе, проверил болезных.

Дитё еле дышит. Улада — беспокойно, но спит. Мечислав — без сознания. Все тяжёлые, но хоть не умирают, пытаются держаться. Надел полушубок, вышел наружу.

Одни говорят — чутьё. Другие — нюх. Все правы.

Чутьё повело к холму за Глинищей. Зимой темнеет рано, но тень от крыльев заметил. Где-то там, у болот. Долго бродил мимо турфовых ям, всё пытался найти полянку, где можно приземлить чудовище. Пожимал плечами.

Нет такого места. А тухлыми яйцами с болот тянет.

— Здравствуй, Вторак, — раздалось за спиной шипящее. Обернулся, присмотелся. Старик стоял у кряжистого дерева, опёршись на кривую палку. Помнил волхв эту палку — столько тумаков получил ей от давнего учителя.

— Здравствуй, Гарагараахат.

— Гром, — прошипел старик. — Зови меня, Громом. Тут принято так.

Волхв пожал плечами, уселся на засыпанный снегом болотный бугор, дождался, пока старик усядется рядом. Помолчали.

— Зачем пришёл, старик?

Гром вздохнул так тяжело, словно держал на плечах всю землю. Не время помогать старику. Сам заварил, пусть сам и ест.

— Умом не знаешь, ученик. Сердцем, быть может — чуешь, но умом… нет, не знаешь.

Вторак прокрутил в голове последние события, пытаясь найти в сердце ответ. Нет. Сердце бьётся лишь в одном направлении. Неужели…

— Мечислав и Улада? Моя вина?

— Твоя, ученик, твоя.

Гром учил не спрашивать быстро, учил догадываться самому и подкреплял учение посохом. Снова вспомнил всё от встречи у Муттерфлюса, до последнего времени. Отважился:

— Кирпиц? — и привычно получил корягой по хребту. Где, где ошибка?

Гром поднялся, прошёлся перед учеником, дал время ещё подумать. Вторак отворачивал голову от удара, ожидал ещё один — за нерасторопность ума. Учитель даже замахнулся. Постоял так, задумавшись, медленно опустил посох, уткнул в болотную жижу.

— Бить тебя уже поздно. Взрослый ты. Сам всё решаешь, сам своим решениям радуешься.

В голове сверкнула молния.

— Табуны?! — прислушался к догадке, не понял. — Но, почему? Это ведь правильно — лишить степняков лошадей!

— Мечислав тебе намекнул о сомнениях. Потому — выживет.

— Погоди-погоди, — мысли бились насмерть, пока не осталась последняя. — Еда?

— Слушай богов, Вторак. Мечислав — младенец, глас божий. Не только еда. Думай на шаг дальше. Сколько травы в Степи? Как быстро овцы по ней передвигаются?

Осознание чудовищной ошибки ударило, как всегда, не сразу. Сначала мурашки забегали по спине. Потом, торной дорогой по хребту заструился пот, такой холодный, что им можно было заморозить лёд. Помня, как учитель принимает уроки, Вторак начал размышлять вслух.

Овцы и лошади. Пока есть лошади, степняки едят овец. И при этом — имеют запас — возможность перекочевать в другое, более богатое пищей место. Перебив лошадей, пахари перекрыли возможность кочевать. Этой зимой степняки съедят овец, но, перекочевать уже не смогут. Даже самые богатые семьи будут вынуждены зарезать лошадей. Это — голод?

— Это не просто голод, Вторак. Это — смерть. Но самое страшное не в этом. Самое страшное в том, что ты превратил пахарей в степняков. Им нравилось убивать беззащитных. Они наслаждались лёгкими победами.

— Так, почему — Мечислав и Улада? Виновен — я!

— А потому, что тебе, волхв, надо научиться смотреть на всё поле, прежде чем делать ход. Езжай в Кряжич, попроси тамошних мальчишек научить тебя играть в бирюльки. И запомни, Вторак. В этот раз всё обошлось. Но в следующий — боги спуску не дадут.

Вторак молчал, обдумывая слова Грома.

— Я понял. Нам, волхвам, запрещено изменять племена, — глубокомысленно произнёс волхв.

И получил по хребту тяжёлым посохом.

— Нам — велено их изменять! Нам запрещено ломать их через колено.

— Всё просто? — спросили боги.

— Всё стало ещё сложнее.

(Густав Меттлерштадский. «Слово о Мечиславе…»)

Глава первая

Весна, твою мать. Дожили, мать твою. Куриное варево, вино разбавленное, Пограничная вскрылась, Броды выросли. Считай, новости. Дурачьё. Чем терем княжеский строить, лучше бы ров выкопали, как задумывалось: вокруг стены, соединив Пограничную с Глинищей. Неужели Тихомир не настоял?

Тут же подумалось — какой, к Змею, ров зимой? И сразу ответилось — могилы и зимой роют. Если надо. А ров — надо. Именно зимой — летом в грязи ковыряться придётся, глубоко не выкопаешь. Нет, этим засранцам надо терем кирпицовый выстроить для князя. Дел у них больше нет.

Вторак всё где-то пропадает, будто не хочет на глаза появляться. Добро, Ульку с сыном спас.

Не шли мысли. Рубились короткими чурками. И потом — на дрова, на лучинки — в череп. Повязка на голове жмёт, рана жжёт, правая рука едва шевелится. Почему, интересно: получил по голове, а отнялась — рука? Смешно — по голове слева, а рука — правая. И запелось еле слышно:

— В корчме яркий свет

Пьяный угар,

Дико бесится пьяный народ.

В углу сидит одинокий райтар

Он не весел, и тоже пьёт.

Сволочь ты, Густав. На всё у тебя песня есть. На левое плечо легла рука. Тёплая, тяжёлая. Родная. И голос, что соловьём разливается:

— Не ходить ему больше в бой,

Не рубить мечом врага.

Нет больше сил,

Как дальше жить?

Вместе отбили «Тара-там-там-там-там!», Ёрш продолжил:

— В поле осталась…

Мечислав не выдержал, перебил:

— Башка!

Ёрш расхохотался, аж присел. Обнял друга здоровой рукой за шею, прижался культей к груди. Стало тепло, надёжно.

Отхохотались до головной боли, отсмотрелись на проходящих мужичков. Идите-идите по своим делам. Князья веселятся, имеют волю. Мечислав оглянулся на Змеев холм, подмигнул незаметно, будто оттуда кто увидит.

— Как там дела?

— У торговцев? Никак.

— К Змею торговцев. Вообще.

Третий день, как князь пришёл в себя, голова гудит, волхв запретил беседы по делам. Мечислав выторговал утреннюю прогулку. Выносят, значит, содют на колоду, ждут, пока надышится.

— Гонцы прибыли. Меттлерштадт и Блотин. Сегодня ждём войска. Раджинцы морем идут на Степь.

— Морем?

— Морем. Гром требовал от них корабли строить. Ударят с востока. Надо рассчитать переходы, чтобы всем вместе.