— Вначале зимы дед ко мне приходил. Говорил, не пытайся, карга старая, только хуже сделаешь.

— Какой дед? Твой? Во сне?

— Я и сама не знаю. Нет, не мой. Колдун, наверное. Не травник — точно. Вся одёжа серой провоняла. Алхимик, наверное. Старый совсем.

Глаза Миланы расширились: это, каким же должен быть человек, если Баба Яга его старым называет?

— И что дед, от чего остерегал?

— От порошка. Говорил, есть только одно средство. А я дура… ведь думала, как лучше, понимаешь?

— Так что он о порошке говорил? — зелёные глаза девушки начали гореть огнём. Старуха поглядела в них, отшатнулась в испуге, прикрыла лицо руками. Плечи затряслись, саму заколотило, словно в лихорадке. Запричитала тоненьким голоском.

— Как отмолить не знаю, как прощения у богов выпросить — ума не приложу. Уж смерть близка, а столько всего наворотила.

Милана встала перед старухой, затрясла, словно тряпичную куклу, закричала, не таясь:

— Говори, ведьма. Говори, какое средство! Говори, пока я тебя сама к богам не отправила в это окошко! Ну?!

Мамка, кажется, пришла в себя и тихим голосом заговорила.

— Старик тот страницу оставил от хинайского трактата, а я — пока перевела… ну, не было этого в моей книге, не было!

— Ну!

— Порошок тот — только для утех плотских. Детишек от него не бывает. А примечание то в моей книге потерялось.

— Так что он тебе сказал, дура!

— От Мечислава ты понесёшь. Только от него. И только своим решением.

— Что?!

— Только так род Кордонеца сохранишь. Другого способа нет. Два раза тебе боги давали, два раза ты от них отворачивалась.

— Как — два, старая ведьма?! Один!

— Дед сказал, на Пескарке боги тебе второго дали, да ты его вытравила. А теперь всё будет только так. Или никак.

— Что за дед? Велю найти!

— Не знаю. Седой, нос крючком, старый как… как гора. Смуглый, почти чёрный. И зрачки — как у кошки.

— Ах ты, дрянь мстительная! Пригодилась тебе наука потомство кордонецево травить, значит?!

Блиц

Светлицу ей отвели просторную на самом верху кордонецкого терема. Чтобы не утруждала себя хождениям по лестницам, девки выносили судна, парни таскали воду в стоящую в углу бочку. Для прогулок сделали небольшой балкончик. Будущая мамаша ни в чём не должна нуждаться. Но она нуждалась. Нуждалась в том, что могла дать только мамка-ключница. А мамка-ключница не знала, как дать Милане то, что она просит и не попасть под гнев Кордонеца.

— Подумай о ребёночке. Живой же, трепыхается, а ты его, словно котёнка топить. Одумайся, милая!

— Нет мне с ним жизни, мамка. Меня как кобылу Четвертаку на случку отправили, а теперь самого князя к Змею гнать надумали! Помоги, мамка, прошу.

— «Помоги»! Тебе Кордонец ничего не сделает, ты у него — единственная надежда наследника родить. А меня кто защитит? А если прознает он?

— Не прознает, мамушка, не прознает! — Милана встала перед бабкой на колени, обняла ноги. В глазах защипало, каштановые волосы рассыпались по плечам. — Ты только дай мне тот пузырёк, которым девок от четвертаковых забав кормишь, а я уж сама всё устрою, никто и не прознает.

— Больно срок велик, милая. Опасно тебе такое делать. Можешь ведь и не выдержать.

— Выдержу, мамка. Ты только дай. Ну, подумаешь, родится недоношенным, мало у нас в городе, что ли недоношенных рождается?

— Да как же ты всё обставишь, чтобы он на меня не подумал?

— Обставлю, сама всё сделаю, только помоги.

Спрятав заветную вещицу, Милана тайком спустилась вниз, спряталась в сенях, смотрела в щёлку на мамку, что при входе в терем нос к носу столкнулась с Кордонецом. Вот ещё, чего не хватало!

Боярин кряхтел, припадал на левую ногу. Лицо суровое, решительное.

— Чего она хотела?

— Покоя, мил-боярин. Боится она. Вот и позвала поговорить. Я ей платье любимое принесла, пирожков да свининки в меду от Богдана, как она любит.

Знает, старая, что Кордонец терпеть не может, когда собеседник отводит взгляд, держится прямо, смотрит в глаза. Тот вглядывается, приближает лицо, прищуривается, пытается что-то высмотреть в выцветших глазах мамки. Та не выдержала, сказала такое, отчего у Миланы сердце чуть из груди не выскочило:

— Что, друг милый, седина в бороду — Змей в ребро? Влюбился? Стара я для любви твоей, боярин. Пошукай молодух по окрестностям, чай не откажут знатному роду.

— Пошукаю, мамка, ещё как пошукаю. Берегись меня, если что задумала.

— Ежели-б я что задумала, пришла бы ночью, или дождалась, пока тебя дома не будет.

— Мне бы сказали.

— Как знать, как знать. Верность-то она, сам знаешь — штука неверная. Или забыл, как ко мне от жены бегал? А теперь вишь, как повернулось — доживаем мы свой век, ни себе, ни молодым покоя не даём. Пустишь домой-то, или как в старые времена, ночевать у себя оставишь?

— Иди, — буркнул Кордонец, отворачиваясь. — Иди домой, но помни мои слова.

— Я все твои слова помню, милёнок. От самого первого. Хочешь — повторю?

Боярин ещё постоял, переминаясь с ноги на ногу, развернулся, заковывлял в сторону конюшен. Мамка постояла ещё, забормотала в полголоса, как бывает с тугими на ухо. Милана боялась верить своим ушам:

— Зацепила я тебя, змеев выкормыш. Три жены у тебя было, а в живых только девка сенная осталась, не с кем осень свою встретить. Вот и пригодилась наука: детей кордонецевых травить. Сколько я твоих наследников убила? Одним больше, одним меньше, всё одно перед Родом уже не отмолиться.

Доннер

Что есть степняк без лошади? Ничего, заключил Вторак. И ещё в середине зимы предложил Мечиславу охоту не за сбивающимися в орду отрядами, а за табунами. Тихомир хлопнул себя по лбу — как раньше не догадался? Мечислав почесал за ухом, покачал головой, в сомнении пожал плечами.

— Это ведь ещё и еда… разве — нет?

— Овцы у них — еда! — отрезал воевода. — Надо попробовать.

— Не знаю. Давай попробуем.

И попробовали. Так хорошо попробовали, что самим понравилось. Опасности никакой, а вреда степнякам к весне столько принесли, что, впору не дожидаясь подкреплений, самим ударить по хакану. Посовещались, решили пока погодить: с войсками, что призвал Змей Гром — надёжнее.

Целиком табуны не вырезали — не более половины: всё посмеивались — как степняку без кумыса? Людей, кроме охраны, не трогали вовсе. Из набегов возвращались довольные: мерялись, кто сколько лошадей зарубил. К весне от Пограничной можно было три дня скакать по Степи, и кроме разорённых стойбищ никого не найти. Степняки всё дальше отходили на восток. Довольный успехами мечиславового войска, Вторак даже начал насвистывать песенку детства «Кали-заступница»:

— Где же мне спрятаться, как не у Кали?

О, жемчужина!

Кто же заступится, если не Кали?

О, жемчужина, сияющая в цветке лотоса!

На праздник весеннего равноденствия княгиня Улада не вышла из избы, сослалась на головокружение. Обещалась быть вечером, к сжиганию Марены. Совсем девочка, говорили бабы, пусть отдохнёт. Тревожило другое: из набега не вернулся Мечислав. Стойбища всё дальше, Броды надёжно защищены от степняков, можно бы и отпраздновать вволю, а его всё нет и нет.

Вторак ходил меж столов, отщипывал угощения, слушал глиняные свистульки, а… комок в горло не лез, тянуло к княжьей избе. Отбрехался от доброжелательных собутыльников, сослался лекарскими делами, и, стараясь не выглядеть встревоженным, бочком-бочком протиснулся к мечиславову дому.

С порога учуял запах, но старался не верить. Рано, ещё. Рано: ещё семи месяцев нет!

Раскинув ноги, посреди комнаты, в луже плодных вод сидела Улада. С виноватой улыбкой побитой собаки взглянула на волхва.

— Описалась. Так много…

Вторак бросился к княгине, помог лечь на кровать, и, со словами «сейчас-сейчас», кинулся к выходу.

— Поовиитууху! — разнеслось над Бродами, перекрывая шум праздника. — Мигом! Дров, воды, молока!

Народ затих, посмотрел на выпученного глазами Вторака и разразился радостными проклятиями. Спокон веку новорождённого встречают ругательствами, стараясь выбрать у него всё, что сплела Недоля: чтоб на всю жизнь наслушался.