— Где же здесь, на границе, удача?

Ответить Мечиславу не дал звонкий голос Улады.

— Мечислав, Мечислав!

— Здесь я.

Обернулся на голос, посмотрел. Улька за руку тащила к берегу заспанного Жмыха. Тот плёлся, словно ребёнок, которого мать к колодцу на мытьё тащит. Девушка поставила парня перед Мечиславом, указала руками:

— Говори!

Жмых пожал плечами, втянул голову, пробормотал:

— Чего говорить?

— Чем я тебя сюда заманила? Говори!

Жмых совсем сжался, словно его смяли.

— Ничем. Свободой заманила. Волей таборской…

— Понял, князь? Свободой! К тебе я ехала, дурак, к тебе! Ясно?!

Вышедшая из-за облаков луна жестоко сверкнула в глазах девушки. Серые днём, теперь стали жёлтыми, злыми. Мечислав смотрел в них и не мог найти ни одного подходящего слова. Лишь Овчина, после долгой паузы, раздельно, невпопад, сказал восхищённо:

— Ярые. Упрямые. Победим.

И, снова. Какие слова:

— Две серьги, одна голова!

(Густав Меттлерштадский. «Слово о Мечиславе…»)

Глава первая

Первый снег лёг на землю пуховым платком: кряжицкие рукодельницы любят хвалиться такими. Узорные, прозрачные, лёгкие, способные проскочить в дужку серьги, вот-вот растают. Богатейшим узорным стеклом мастеров Срединного Города покрывалась у берегов по утрам Пограничная. Ещё два пожара устроил Овчина на глиняной стене: со стороны берега. Воины сильно ругались, что снаружи крепка, а изнутри — скользкая, ноги поломаешь, да и размывает, приходилось постоянно чинить растоптанные ступени. Волхв собрал из кирпицов довольно удобную лестницу, глава Глинища предложил скреплять перемешанной с глиной известью. Вторак подивился — у него на родине так не делали. Одно умение умножилось другим, кладка стала крепче, надёжнее.

Степняки несколько раз пытались обойти Броды выше по течению, но натыкались на засеки, теряли лошадей и людей. Однажды выгнали из лесу лосей, стража подняла тревогу. Набег отбили легко и умело. Ниже по течению степняки пройти почти не пытались: глубоко и берег больно высокий. Овчина требовал строить град на холме, но Мечислав отказывался. Поставил там Змееву Башню, а город велел оставить как есть, у самых Бродов. Лишь чуть отвёл от заливных лугов, оставив цельнобитную стену первой линией обороны. Глава горячился, но Тихомир возражал:

— Плохо ты, Овчина, степняков знаешь. Поставим город на холме, они обойдут, направятся грабить вглубь. А тут, сам видишь — всё как на ладони, приходи и бери, только чуть поднажать.

— А поднажмут? — не унимался Овчина.

— Обязательно поднажмут. Да только и мы поднажмём. Видал, каких я богатырей обучаю?

Глава посмотрел на «богатырей», бегающих по внутреннему двору заставы, махнул рукой.

— Вы — люди оружные, вам виднее.

— Молодец! Умей сдаться. Я же не учу тебя горшки обжигать, верно? Пойми, друг: чтобы защитить людей в тылу, нам нужно дать степнякам что-то простое, доступное. Что можно взять. А Броды взять — можно! Вот лёд встанет, Орда сил поднакопит и — возьмёт. Понимаешь?

— Понимаю! А возьмёт, тогда и нам не поздоровится!

— Точно! А если мы град на холме поставим, они его просто обойдут. Сразу — к вам.

Мечислав стоял, сложив руки на груди, смотрел на стройку внизу, прикидывал, как ловчее рисовать улицы, чтобы каждая простреливалась хотя бы с трёх точек. Спорщиков почти не слушал, надоели. Каждое утро названный тесть с воеводой, словно глухари, затевали одну и ту же песню. И так же каждое утро князь дивился выверту Доли, что дважды отняла, но дважды и дала. Дважды бежал он из города, и дважды обретал. Второй раз даже строит. Дважды терял он женщин — мать и жену. И дважды обрёл. Одна прибежала за тридевять земель, вторую гончар сам подал на блюдечке. Мечислав хмыкнул, вспомнив о голубой каёмочке. Роспись на глиницком фарфаре как раз такого цвета.

Вспомнилась свадьба с Улькой, такая пышная и развесёлая, что чуть не пропустили очередную атаку степняков. Благо, Тихомир разделил сотню надвое и велел гулять по-очереди. Вспомнилось, как Овчина на правах старшего подвёл смущённую Уладу к капищу, как Брусничка окуривала благовониями.

Вроде и есть что вспомнить за месяц, а вроде — нечего. Набеги стали рутиной, строительство — будней работой. Будто и не было событий за это время. Разве только свадьба.

***

Да.

Именно свадьба.

Как тогда Овчина сказал? Пришёл ты, князь, ничем не обязан, ничем не знаменит. Защитил чужих тебе людей. Теперь — женишься, корни на новой земле пускаешь. Вот их и защищай. А чтобы корней больше было, бери на тот год Брусничку второй женой, если не передумает.

Мечислав беззвучно рассмеялся своим мыслям, вспомнил, как робел перед Уладой.

Не было у него ещё девиц. Всякие были — и вдовицы и продажные девки в Меттлерштадте, и «обозные сёстры». Всякое бывало.

А вот таких, что за ним на край света, да ещё мужчин не знавшие — не было. С глупой улыбкой вспоминал, как занёс Уладу в избу, уложил на постель и заробел, словно мальчишка. Боялся коснуться лишний раз, лишь бы не обидеть, не сделать больно. Дал себя раздеть, огладить, изучить пальцами и губами, чтобы не боялась его, не подумала чего. И сам её раздевать начал, только когда сама попросила. Не словами. Направила его руки, привыкала к прикосновениям шершавых пальцев и обветренных губ. Сперва робко, потом настойчивее. Ворковали голубками. А потом… да чего там. Потом их не остановить было, словно наголодались. И как показалось, что всё наконец-то будет хорошо. А потом, засыпая вдруг подумал — осенью брусничка поспеет.

И заснул под утро с улыбкой: размечтался, князь.

До следующей осени дожить надо.

Расщедрилась судьба, раздобрела Доля. Что приготовила за свою милость?

***

Улька сидела на лавке у печи, грелась. Руки меж колен, голова набок, словно сломанная игрушка. Глаза печальные, взрослые совсем. Ещё два дня назад не так на него смотрела. Не было этой грустной нежности. Мечислав подошёл, обнял за плечи, поцеловал в темя.

— Что такое? Устала? Отдохни.

— Нет-нет, — подняла глаза, улыбнулась. — Просто задумалась.

— О чём, милая?

Мечислав присел рядом, взял тонкую ладонь.

— Не знаю, — Улька прижалась виском к плечу. — Не знаю. Нас ведь убьют, правда?

Стоит ли врать той, которая вот так… всё-всё.

— Наверное. Так степнякам ещё не дерзили. Боишься?

— Очень. А ты?

Захотелось обнять, утешить, попетушиться и успокоить. Ничего не боюсь, победим, выдержим, невпервой. Да только не того ей надо.

— Я тоже боюсь, Улечка. Хочешь в Глинище вернуться? Обоз с бабами собирается, езжай. Мы тут, мужики, сами.

Серые глаза зыркнули, словно стрелы метнули. Нет, что-то осталось в этой женщине от той девочки. Вскочила, сжала кулаки, потрясла, словно муку просеивает.

— За меня боишься?

— За тебя.

— А я за тебя не боюсь? Думаешь, я за тебя не боюсь? Ты хоть подумал, как эти люди будут драться, если я, твоя жена, уеду? Ты хоть понимаешь, что… что сдался? Как же я Овчине и Брусничке в глаза смотреть буду, если мужа брошу? И это после того, как из самого Кряжича верхом сюда ехала? Не стыдно тебе?

Челюсти свело оскоминой — ну, как с этой женщиной жить?

— Да пойми ты… ну не бабье это дело — гонором красоваться, понимаешь? Драться тут будем, драться. Насмерть!

— Вы насмерть, а мы — бежать, так?

— Ну, знаешь… ну… смотри у меня.

Мечислав схватил узкое запястье, сжал чуть не до боли, поволок жену к сеням, накинул на узкие плечи полушубок. Шапку искал, не нашёл, выволок на улицу в чём есть. Сообразил, что Улада — босиком, взял на руки, поднёс к ближайшей подводе. Женщины испуганно освободили место, одна толстая баба взяла мальчишку лет четырёх себе на колени, другая запахнула ноги Улады своим подолом.

— Езжай, — приказал князь вознице лет десяти.

Тот занёс хлыст, звонко щёлкнуло, подвода дёрнулась, поехала под горку. Лишь Улькины глаза наполнились слезами, по щекам потекло. Не выдержит, разревётся. Вот уже рот раскрылся, ладони сжались в кулачки и поднялись над головой. Мечислав отвернулся, не в силах на это смотреть, пошёл к избе.