— Ясно, остолопы? Мамке, чтоб ни слова! Кто проболтается — зад надеру!

Воины заухмылялись, захмурились, позакрывали рты ладонями. Мамке — ни слова, хоть режь, ни единого.

***

Солнце едва перешло середину небосвода, начиналась настоящая весенняя жара, самое время плеснуть на лицо, как это делает отец, дождевой воды из бочки, спрятаться в тереме и выпить холодного кваса. В суматохе никто не заметил, что братья вернулись так рано, летом обычно приходили к ночи и ели уже остывшее. Сейчас же с кухни пахнет сдобным, жаренным, копчёным и варёным, аж слюнки потекли. Ясное дело, стряпухи расстарались для Четвертака и его сотни.

Братья быстро забежали в свою комнатку, бросили змея в сундук, мигом переоделись к трапезе и как послушные дети, получили по круглому, рассечённому накрест, душистому и горячему ржаному коржику. Отец, могучий папка, самый сильный на свете, хмыкнул, что-то шепнул маме, та повела тонкой бровью, но Мечислав разобрал только «…ворили», сделал вид, что не придал значения. Дядька Четвертак, кажется, услышал и подмигнул ребятам.

Папка казался расстроенным, словно не поделил с дядей деревянного коня. Поглядывал искоса, но при детях не говорил. Лишь, выбежав из трапезной, Мечислав задержался помыть руки у медного таза за дверью и краем уха услыхал басовитый голос Четвертака:

— Значит, дорожным серебром ты решил не делиться?

— Дорожное, братец — для дорог. Это не моё серебро. Мы на него города вязать будем. А уж когда свяжем, тогда и барыш утроится.

— Деньги в дороги закапывать? Миродар, не слишком ли щедро?

— Дороги нам нужны? Нужны. Меттлерштадт видишь, как торгует? А нас стороной обходит. Купцы Змеевы жалутся: кругом идти дешевлее.

Мечислав звякнул медной кружкой о таз, смутился, для порядка ещё погремел, чтобы не подумали, будто подслушивает. Но мужчины не обратили внимания, тихо себе гудели. Пришлось так же громко топать в комнату, где спрятали порванную игрушку.

Ключницу, старую каргу, хромую завалинку, братья нашли на заднем дворе, попросили починить змея, только чтобы мама с отцом не узнали. Та по обыкновению поджала губы, нахмурилась, почесала огромную бородавку на носу, из-за которой братья её за глаза называли Бабой Ягой, погрозила пальцем и потребовала, чтобы это — в последний раз. Хорошо-хорошо, мы же даже не сами, начал Мечислав. Тверд перебил, оно само случайно на дерево село. Ключница потрепала детей по соломенным волосам и отправила гулять во внутренний двор, где они и пробесились до самого вечера.

***

Тверд зашёл в светлицу, посторонился, пропуская брата, поклонился:

— Спокойной ночи, мама.

Мама, самая красивая на свете, положила вышивку на колени, с любовью повернулась к детям, развела руки. Дети дружно прибежали, прижались к родному телу, шумно вдохнули любимый запах трав и благовоний, которыми пропитана вся комната.

— Не шалили?

Первым успел ответить Мечислав:

— Нет, мама. Всё хорошо.

— Ключница просила вам передать, — Ждана отложила вышивку, подошла к сундуку. Откинула тяжёлую крышку и достала…

Твердимир отстранился, с негодованием и страхом посмотрел на брата.

— Она же обещала не говорить!

— О том, что он порвался? — Рассмеялась Ждана. — Так она и не сказала! Она сказала, что его починили.

Братья переглянулись, посмотрели в смеющиеся глаза матери, и беззаботно рассмеялись.

За дверью послышались шаги: кто-то грузный поднимался по лестнице. Мама тревожно посмотрела на дверь, взяла со стола украшенную жемчугом шкатулку и быстро завернула в игрушку.

— Всё просто! — сказали люди.

Ответили боги:

— Посмотрим.

И посмотрели.

(Густав Меттлерштадский. «Слово о Мечиславе…»)

Глава первая

Всё утро в Кряжиче готовились к приёму братьев. Желая быть достойными нового хозяина, жители ещё засветло начали приводить в порядок дворы и доставать лучшие одежды. Бабы перетряхивали сундуки, придирчиво оглядывая шитые речным жемчугом платья. Мужики примеряли с вечера начищенные салом сапоги да кожаные пояса. Десяток хмурых бородатых плотников-лодочников у Восточных ворот сколачивали огромный щит, наподобие помоста, только без возвышения, прямо на каменной мостовой. Мальчишки заинтересованно кружились вокруг, споря, что бы это могло быть, но так ничего не выведав, устали ждать и убежали по другим, более важным, делам.

Мужички деловито натаскивали досок, складывали вдоль и поперёк площади, размечали, пилили, рубили топорами, прикладывали заготовки на место и приколачивали коваными гвоздями, которых кузнец на радостях притащил целый ушат, да отправил подмастерьев за вторым. Как же не радоваться, если Мечислав — новый князь — свой, местный, изгнанный в детстве, вернулся, да говорят, с целой дружиной! А это — работа: мечи да копья, наконечники для стрел, бляхи на доспехи да выправка помятых шлемов! Зная норов неугомонного молодца, за каких-то полгода присоединившего к Змеевым землям два княжества, да к самому Кряжичу лихую деревню, можно быть уверенным — не остановится. Нипочём не остановится! Кузнец успел подумать, что надо бы набрать ещё подмастерьев. У Маланьи, вдовой соседки, к которой подъезжал с полгода назад, Миколка подрос. Тогда она отказала, а теперь-то уж, посмотрим. Сынко у неё дурак-дураком, но плечи раздались, если на меха его поставить да приглядывать — сгодится. Да и Маланья уже спрашивала, придётся ли её балбес к кузнечному делу. Может и сгодится, отвечал тогда коваль, да работы не особенно много. Теперь-то уж можно Миколку к себе и взять. Не сразу, и не за так… а вот за как… надо бы через губу потолковать вечерком за кружкой квасу. Хмельного.

У кузнеца так сильно и сладко заныло внизу живота от воспоминания о вдовице, что пришлось даже присесть перед плотниками, деловито сбивающими последние доски.

— Е-еду-ут! — Заорал смотровой мальчишка с воротной башенки. — Выехали из леса!

Один из плотников, бородатый артельщик, мигом забрался на ворота, приложил ладонь козырьком, посмотрел в сторону леса, обернулся во двор, замахал руками:

— Принимай верёвки, мужики!

— Кидай! — засуетился кузнец и с облегчением отвлёкся от мыслей о вдовице. — Лопух, Весельчак — вяжите!

Мужики приняли сброшенные концы, привязали к проушинам на «помосте». Артельщик ещё раз проверил верёвки в блоках, сбросил вторые концы, их тут же расхватали мужички внизу. Мельком глянул на Змеева сотника, чёрным пятном застывшего со своими воинами на стенах, да лишь махнул рукой: купеческая охрана никогда не вмешивалась в дела города, а сейчас и подавно за верёвки не возьмётся. Не по чину. Зачем же князю этот щит понадобился, а? Тяжеленный.

— Тяни! И-и-и-и р-р-ра-а-аз! И-и-и-и р-р-ра-а-аз! Тяни, мужики, веселей!

Помост, упёртый одной стороной в ворота, начал медленно подниматься, закрывая проём. Мужики взмокли, верёвки выскальзывали из вспотевших рук, но щит уже проскочил первую треть подъёма, тянуть стало легче. Наконец, встал, артельщик ловко закрепил верхушку, отвязал верёвки. Ещё раз глянул на приближающуюся дружину, скинул блоки:

— Принимай, мужики! Наводите порядок, да смотрите, чтобы ни щепки не осталось!

Народ, с интересом наблюдающий за приготовлениями к приёму, кинулся на площадь собирать мелкий мусор. Время от времени кто-нибудь опасливо поглядывал на Щит в три человеческих роста высотой, но артельщик успокаивал их жестами и окриками. Не боись, не грохнется до времени.

***

Мечислав и Твердимир конным шагом неспешно приближались к Кряжичу. Оба широкоплечие, коренастые — со спины перепутаешь, ехали на тяжёлых, переваливающихся, словно откормленные утки, широконогих конях. С лица отличить братьев проще: Твердимир, видно, не так любит сечу и свежий воздух, лицо обгорелое, не привыкшее к солнцу и ветрам, сам грузнее, хоть и моложе на год. Волос золотой, холёный, кудри не выгоревшие и свободные, не привыкшие к шелому. Сразу видно — в походах спит в шатре, в городах предпочитает тенистые помещения тренировочным дворам. Впрочем, когда братья составляют планы сражений, Мечислав прислушивается к его советам да уловкам.