Милана задумалась, посмотрела на духа. Откуда эта бледная знает имена? Не сама ли с собой, нанюхавшись трав степных, третья княгиня разговаривает? Хитро прищурившись, девушка решила проверить.

— А как его разбудить? Посоветуй травки или, быть может — у волхва настой какой попросить? Особенный?

— Зачем — травки? — Дух лишь передёрнул плечами и поднял левую бровь, словно не понимая. — Какие травки?

— Ну как — же? Надо же лечиться? Я же отравлена мамкиным настоем. Так ребёночек, может быть, и не проснётся вовсе.

— Боги не лечат, Милана. Боги творят. Что им травки, если для них и люди и деревья — те же травки? Разве только люди — решают, а травки — нет. Только в себе найдёшь силы разбудить сына. Если найдёшь.

Какую же дрянь жгли в костре степняки, что голова даже от пепла пошла кругом?

Блиц

— Улечка-улитушка, Ладушка-оладушка моя, — лёжа в кровати, Милана сочиняла нескладушки. С виноватой улыбкой глядела на кузнецову дочь, вышивающую на пяльцах. — Мамка сказала, это ты меня вернула. Песнями своими, любовью своей, заботой. А я вот любить-то и не научилась. Хоть и старше тебя на два года, и замужем уже была, а вот видишь, как оно получилось? Никому любви не подарила, а кому подарила, у того и отняла. А ты у Мечислава своего любовь отняла, да со мной поделилась. Не обидится?

Улада покраснела, положила вышивку на колени:

— Это как же я с тобой поделилась?

— Мамка сказала. Ты плакала у кровати, выхаживала, словно котёнка слепого. Уйти не давала, держала. Мамка говорит, это я от зависти не померла — увидела твою любовь и позавидовала, захотела такую же. Всё у меня было, говорит, любви только не было.

— Как же это её у тебя не было, если ты и с мужчиной была и ребёнка носила?

— Как у тебя не было. Ты и с мужчиной не была и Мечислава своего только с детства помнишь, а несёшь его в себе, лелеешь, как маленького, как ребёночка. Растишь, словно плод. Только мамка говорит, тебе больнее, чем мне будет.

— Чем же?

— Чем мне! — рассмеялась девушка. Вдруг посерьёзнела, приподнялась на локте. — Придёт твой Мечислав, будешь ты его со своими мечтами сравнивать, а не таким он окажется. Что делать будешь?

Улька задумалась. На лице читалось: ведь правда, не такой он, как она себе представляет. Не бывает так, чтобы точно такой. Что делать тогда?

— Мечты переделывать.

— Ишь!

За разговором не заметили, как вошла мамка-ключница.

— Ишь! — повторила мамка, после долгой неуютной паузы. — Это кто же тебя учил мечты переделывать? Ты у ведьмы в ученицах не ходила?

Ключница поставила медный таз на лавку рядом с кроватью, вытерла мосластые руки о передник, пригладила седые волосы.

— Чужие мечты мы все переделывать горазды, а о том, чтобы кому удалось свою мечту под настоящего мужика перекроить, не видывала.

Улада поджала губы, моргнула несколько раз.

— А слыхала?

— Слыхала, — мамка хмыкнула на облегчённый вздох девушки, — в сказках. Помнишь сказку о Красе и Змеиче? Думаешь, тот змеёныш князем обернулся?

— Так в сказке говорится. Заколдован он был.

— Держи карман шире, деточка. Змеёныш тот, каким был, таким и остался. Это она его уродство замечать перестала. Себя переделала.

— А в чём же тогда колдовство? — вмешалась Милана. — Где соль сказки, если змеёныш князем не обернулся?

— А колдовство, девочка, вот в чём: ведьма князя убедила, что он — безобразен. Он поверил и сторонился людей, так свою душу и спрятал. А девка поперёк всех пошла, узрела в чудовище человека.

— Где же тогда чудо? Разве не в превращении?

— А разве поперёк — не чудо? Превращение-то оно вот тут! — мамка постучала пальцем по лбу. — Попомни моё слово: Улька наша в звере ещё человека увидит.

Не понимают, дурочки, читалось в глазах старухи. Махнула рукой, взяла грязные тряпки, заковыляла к выходу.

— Улька, — прошептала Милана после долгой паузы. — Знаешь, что Улька? Спасибо тебе, что сгинуть мне не дала, назад вернула. Я тебя тоже не брошу. Как бы там дальше ни сложилось, должок за мной.

Доннер

Милана очнулась от льющейся на лицо воды. Струйка щекотно собралась между ключиц, княгиня передёрнула плечами, открыла глаза. Из дымки выплыло лицо Двубора, и щёпоть, брызгающая на лицо. Юная женщина села, осмотрелась. Да, здесь у неё голова и закружилась: рядом с камнем, у крохотного ключика. Сотник встал с колена, терпеливо ждёт.

Дух пропал, былая лёгкость сменилась усталой тяжестью и чувством непоправимого разочарования. Милана встала, протянула руку, приняла у караванщика повод. Одним движением, словно всегда так ездила, заправила левую ногу в стремя, подтянулась, перекинула правую через круп и шею лошади, зацепилась бедром за луку. Даже сама удивилась, как у неё всё это лихо получилось.

Жаль, никто из бродских не видит — можно было бы показать удаль кряжицких княгинь. Ждать удивления от караванщиков, что от карася — «песен Героев». Впрочем, Ёрш поёт недурно. Сама себе улыбнулась, направила лошадку на запад. И только тут удивилась.

Приехали чуть заполдень, а сейчас уже почти вечер.

— Сколько я пролежала? — спросила Двубора, взявшего ход на полкорпуса сзади. Тот поравнялся, пожал плечами.

— Вечереет. Лежала, спала, никак разбудить не могли.

— Странно. Она же мне всего пару слов сказала, — рассуждала Милана вслух. — Обычно бывает наоборот — сон длинный, а прикорнула — всего-ничего.

— Это — её дар.

Двубор так резко замолчал, что княгиня сразу заподозрила неладное.

— Так это был не дух? Она живая? Я говорила не с видением?!

Что-что, а настырность Милана ещё ни у кого не одалживала. Сама могла кому-хошь одолжить.

— Говори, Змеево отродье. Говори, иначе… иначе я не знаю, что с собой сделаю!

Двубор, на вид бесстрастный, как все караванщики, молчал так долго, что пришлось подстегнуть.

— Ну? До самых Брод будешь время тянуть?!

Сотник посмотрел на небо, Милана невольно проследила за его взглядом. В глазах появились мурашки, даже показались среди кучевых облаков белоснежные крылья. Так они с Улькой в детстве выдумывали, на что какое облако похоже. Смеялись, видя то лица, то терема, то совсем уж странных чудовищ. Милана даже пыталась их зарисовывать на песке, а потом вышивать на пяльцах. Всегда получалось хуже, чем в голове.

Сотник, тем временем, решился, разлепил тонкие бледные губы.

— Это жена Отца.

От Тверда Милана знала, что своего князя караванщики зовут Отцом.

— Ваша княгиня?

— По-вашему, наверное.

— И степняки поклоняются ей?

— Приносят жертвы, просят милости, — уклончиво ответил Двубор.

В ушах Миланы зашумело, словно Пескарка на перекатах. Почувствовала, как кровь бросилась к щекам.

— А откуда она знает имена?

— Какие имена?

— Моё, Мечислава, Тверда, Кордонеца?

— Она знает всё, что знает Гром. Но, даже если бы не знала от него, узнала бы от богов.

— Она и с богами разговаривает? — спросила Милана так ядовито, как только могла.

Двубор нахмурился, поджал нижнюю губу, словно вынужден повторять одно и то же разным людям.

— С богами все разговаривают, боги всех слышат и всем отвечают. Просто не все слышат. А из тех, кто слышит — многие слышат неверно. А из тех, кто слышит верно — не все хотят слушаться.

— А откуда ты знаешь, что она, эта ваша княгиня…

— Вьюга.

— …Вьюга. Что она и слышит, и верно слышит, и даже слушается?

На этот раз Милана не стала прерывать задумчивость сотника. Пусть поразмыслит, ему не вредно. Так слепо быть уверенным в своей княгине… да и князе, что назвать его Отцом? Да в Кряжиче никому и в голову не пришло бы сказать, что князь накоротке болтает с богами. У каждого своя голова на плечах, свой путь, своя Доля! Что же за племя такое — караванщики, что за вера у них: считать князя — непогрешимым богобеседником.

— В том-то и беда, — наконец ответил сотник. — Ни Гром, ни Вьюга не могут сказать наверняка, слышат ли они богов верно, и стоит ли слушаться того, что они слышат. Потому и сверяют своё слышание, толкуют, прежде чем что-то сделать.