— Печать на тебе, милая. Я — дочка степняка, печать всегда вижу.

— Какую печать, — на вопрос после бессонной ночи сил уже не осталось.

— Не спрашивай. Просто печать. Без Степной Матери тебе не обойтись.

— Без кого?

— Степной Матери. Если кто и поможет, только она.

И подробно рассказала о древнейшем месте поклонения.

Степная Матерь сейчас совсем не степная, отбили её бродинцы. Сами степняки, говорят, в стойбище хакана втянулись, живут на грани голода. А до Степной Матери ехать всего-ничего. День, быть может, два. Главное, чтобы Мечислав не хватился.

— Какое там, — махнула Милана рукой. — Он меня и не замечает совсем. Приходит ко времени, уходит почти сразу, а потом весь месяц не замечает. Да и не до того ему — готовится принимать озёрских верблюжатников. Народу в Бродах теперь много, кто не занят в дозорах и тренировках, строит кирпицовый город. Чего им, наёмникам: Мечислав сказал — «обороняем восточный рубеж», они и строят.

— Оно и правильно, — тощая поджала сухие губы. — Серебро от Змея получают, отчего бы и не строить? Не война же, правда?

Наверное, правда, подумалось ненароком. Степнячка не воевать, строить просит. Что за народ такой новый зарождается?

Терем завершили первым. Прохладно в нём, не то, что в деревянном, тёплом доме, так хоть — не сгорит. Открытые печи в каждой каморке, меттлерштадский обер прозвал их каминами. Удобно, вообще-то…

Пошла за помощью к Двубору — тот, вроде бы, сам себе на уме. Как ни странно, Змеев сотник согласился, даже обещал взять с собой два десятка караванщиков. И время предложил удобное — назавтра утром. Осталась последняя «ночь Мечислава». Обычно, он целую неделю после «барщины» не обращал на неё внимания. Договорилась с повитухой, та обещала передать Уладе и даже Брусничке. Отвлекут как-нибудь на всякий случай.

После ухода князя всю ночь не спала, смотрела в маленькое оконце. На рассвете, едва Мечислав вышел на стройку, Милана поднялась, наскоро оделась в широкие штаны и рубаху с разрезами по бокам, подпоясалась, намотала шолковый платок — шею от ветра беречь, обняла встревоженную Ульку и повитуху, клюющую носом перед люлькой, качающейся под потолком. Кошкой сбежала по винтовой лесенке в кухню, где мальчишка с совиными глазами надирал бересту для большой печи. Тот даже не повернул голову в сторону третьей княгини — боролся со сном. Выбежав на задний двор, Милана натянула сапожки на высоком каблуке. Ехать придётся верхом, как бы ноги не провалились в стремена.

Утренний туман скрыл беглянку, направившуюся к мостику, ближайшему к Пограничной. По пути промёрзла почти насквозь: растворённая в воздухе влага пропитала и утяжелила одежду. Сперва казалось, будто над ней посмеялись: до ворот с мостком оставалось всего десяток шагов, а Двубора с караванщиками всё не видно. Сделав ещё пару шагов, Милана поняла свою ошибку. Все стояли здесь, просто бледные лица и чёрные одежды размыли, спрятали торговцев от глаза, привыкшего к ярким краскам.

Кобылку ей привели смирную, серую в яблоках. Седло, правда, какое-то странное — в две луки. Двубор сказал, что и не знал, будто женщины могут сидеть по-мужски: в Меттлерштадте все дамы так ездят, накоротке объяснил, как садиться. Поначалу казалось неудобно, но потом, ничего, привыкла. Главное, тяжесть перенести на правую ляжку. Реку переплыли вниз по течению, за Змеевым холмом. После утреннего тумана вода казалась теплее парного молока.

Хмурое невыспавшееся солнце вышло из-за виднокрая, начало спросонья свирепеть, согревать Степь, разгонять туман. Поняв, что никто не пожалеет, пришло в ярость по-настоящему: одежда высохла, заветрилась и тут же пропиталась потом. Как же тут степняки живут — ни тенёчка, ни деревца. Милана запоздало вспомнила о платке — все волосы будут в пыли, остановилась, замоталась так, что только одни глаза видны. Пыль в глаза — ладно, проморгаемся. Лицо обгорит — вот где беда.

Пока ехали, всё думала о Степной Матери. Что же это за место такое, степняками почитаемое? Повитуха говорила — святое место. Бесплодницам многим помогла. Пока войны со степняками не было, даже из пахарей втихаря бабы наведывались. И даже, говорят, помогало. Мать, она и есть — Мать. Только врать там нельзя. Представились степные шаманы, слыхала о них боярская правнучка. Обязательно в шкурах, вонючие, с бубнами и человеческими костями вместо колотушек. И в шапках с рогами. Почему-то именно с рогами.

Не успела намечтаться и настрашиться степных обрядов, отряд приблизился к жёлтому камню, начал замедляться. Распаренные лошади лоснятся от пота, едва не падают с ног. Это сколько же скакали? Посмотрела на небо — чуть позже полудня.

— Чего-то повитуха напутала, — едва слышно буркнула Милана. — Говорила — день или два.

Двубор оказался не из глухих. Ровный голос ответил:

— Они расстояния телегами меряют, не галопом.

— А-а-а, понятно. А где Степная Мать?

— Степной Матерью этот камень зовут. Мы отъедем подальше, лошадей остудим, а ты говори с ним. Если отзовётся — увидишь духа.

— Откуда знаешь? Разговаривал с ним?

— Не с ним. С теми, кто уже — с ним.

Охрана отъехала так далеко, что и копыт почти не слышно, лишь изредка — ржание. Милана походила перед камнем, пожала плечами. Увидела костровище степняков, пнула пепел, взвив смерчик. Вдохнула, чихнула, ну и запах. Посмотрела на жухлый круг поблизости: наверное, юрта стояла. А камень…

— Камень, он и есть камень, — отвернулась, плечи опустились. В голове появилась лёгкость: знать, не простое что-то степняки жгли в костре. — Зря приехала.

Последнее сказала вслух, удивилась, как охрипла в дороге, закашлялась. Захотелось воды.

— Выпей из ручья под камнем, — раздался глубокий певучий голос.

***

Милана чуть не подпрыгнула от страха, обернулась, что тот смерчик.

Прислонившись к камню, стояла высокая, стройная молодая женщина. В белом плаще до земли, перехваченом золотой застёжкой. На лбу обхватывающий белые волосы рубин на цепочке. Не седые, а именно снежно-белые. А лицо… тоже красивое, наверное. Только, не привычна такая красота в кряжицких местах. Да и в Бродах, если честно. А если вспомнить меттлерштадского обера с его наёмниками, да степняков с озёрцами и блотинцами… нет. Нигде бы она не казалась своей. Женщина едва заметно улыбнулась, отошла от камня, указала рукой.

— Вот тут маленький ключик бьёт. Утоли жажду.

Милана подошла, посмотрела. Действительно: совсем крошечный — одной ладошкой зачерпнуть. Присела, напилась, повернулась к терпеливо ожидающей женщине.

— Это мне поможет, да?

— От жажды? От жажды вода помогает. — Женщина сказала это с таким видом, словно открыла главную тайну жизни. Захотелось её ударить, да кто же духов бьёт?

— А мне… с этим…

Милана коснулась руками живота, всё ждала, что дух догадается. Но женщина лишь склонила голову набок, посмотрела внимательно, пронзительно. Княгиня из упрямства уставилась глаза в глаза и вдруг, поняла, насколько этот дух стар. Маленькие морщинки в уголках глаз могли быть и от частого смеха, но не привыкло это лицо смеяться. Даже, непонятно, радовалось ли оно вообще в своей жизни.

— С ребёнком, — зачем-то уточнила Милана.

— А зачем тебе ребёнок, юная женщина? — дух оторвался от камня, сделал несколько шагов навстречу. Ноги будто и не касаются земли. «Павой плывёт», говорят о таких в Кряжиче. Лишь полы чуть цепляются за траву. — Зачем? Мечислава привязать? Кордонецу наследника принести? Так и то и то у тебя было, ты отказалась. Для чего богам тебе ещё одну душу дарить? Чтобы ты снова её им в лицо швырнула?

— Но я ведь…

Женщина подняла ладонь, приказывая слушать.

— Молчи, Милана. Молчи и слушай. Спит в тебе ребёнок. Твоей настойчивостью, Уладиным милосердием, Мечиславовым покорством. А то, что ты дитя не чувствуешь, так и оно тебя пока что не чувствует. Думает: остаться, или покинуть жестокое чрево, как покинули его твердимировы дети. Разбудишь его, полюбишь — выживет. Усомнишься, захочешь выгнать — сам уйдёт бесследно. И тогда — не проси больше. Бесполезно. Так сказали боги. А решать… всегда тебе. Теперь всё решать только тебе.