На станциях встречались войска и артиллерия, поезд шел тихо-тихо, пыхтел и поминутно останавливался. Говорили о том, что немцы идут на Варшаву и теперь стоят недалеко от города. Сережа равнодушно слушал все эти толки, а сам говорил мало. Он не знал, что ждет его, и не думал об этом, но смущенно и растерянно вспоминал оставленный город и свою городскую, ленивую жизнь. Ему казалось, что он вдруг легко вырвался из вязкого и теплого болота, но это свое болото он любил и совсем бросать его не хотел. Тяжелым и трудным было прощание с матерью. Оно совсем «не вышло»… и слова не те говорили, и плакали не так. Все не то. В глубине души он сильно и спокойно любил мать, и ему было грустно думать, что она этого не знает.

«Да ведь это я для нее поехал, она меня послала… Я сам не догадался бы никогда, что надо».

Наконец в мокрое, серое утро поезд пришел в Варшаву.

Сережа отыскал Лодыгина и решил, что останется у него ночевать. Ехать им надо было на следующий день.

Вечером бродили по светлому и веселому городу. В кафе звенела музыка, гуляли нарядные дамы, и Сережа не верил, что это – Варшава, что он едет на войну и вот не может прийти домой, зажечь лампочку у кресла и сесть читать стихи, а завтра встать, когда хочется.

Вернулись поздно. Ночью Сереже снились поле и трубы, небо все красное, в крови или, может быть, в огне заката. Белые кони носились по полю, и вдруг он очутился на спине одного из них, под легкой развивающейся гривой, и конь помчал его, бешено топая и взвиваясь, прямо в красное небо. Проснулся усталый и грустный и, сидя на кровати, бессвязно стал рассказывать, что видел.

– Понимаешь, это небо… наверху желтое, как прованское масло, а снизу красное, красное… и я туда лечу… Это нехорошо… предзнаменование.

Он улыбнулся.

– Фу, баба, вот весь ты тут, – сердито сказал Лодыгин, – еще на войну. Тоже!.. Тебе на печке сидеть, да с няньками сны гадать.

Поехали очень просто, не так, как ожидал Сережа, без всяких приготовлений, на перевязочный пункт. В мотор сели доктор, две сестры из Петрограда, Лодыгин и Сережа. Шоссе было изрыто и попорчено, но автомобиль летел, как стрела.

Ехали долго и все молчали.

– Ага, жарят, – вдруг желчно сказал доктор.

– Что это?

– Бой… слышите грохочут. Уже несколько суток, – не унимаются, черти.

– Да, я давно слышу, – проговорил Сережа.

Ему казалось, что грохот этот, сначала слабый, как далекий гул, растет с неодолимой силой и быстротой.

Опять все замолчали.

Наконец Сережа спросил:

– Где же это… близко?

– Да, сейчас приедем. Однако же вы – неженка, – и доктор с усмешкой взглянул на его бледное лицо, – вам самому надо валерьянки прописать.

Сережа отвернулся и сухо сказал:

– Нет, у меня только сердце скверное.

Временным перевязочным пунктом служила большая и светлая изба.

Отряд встретила сестра милосердия, растрепанная, без платка на голове, вся обрызганная кровью.

– Ради Бога, а же не могу, я сама здесь с ума сойду, ведь никого нет, доктора нет, раненые стонут… надо скорее перевести пункт, здесь опасно…

Доктор дал ей все сказать и потом холодно проговорил:

– Успокойся, сестра… Пункт в безопасности. Врачебный персонал налицо. И нельзя же так теряться.

У сестры выступили на глазах слезы.

– Да, попробовали бы вы здесь… с раннего утра… сестра Перфилова ушла… Стеблова больна… я больше не могу, я не могу.

– Успокойтесь, сестра, – уже строго повторил доктор и прошел вперед.

Раненые лежали на шинелях, на полу, стонали и всхлипывали.

Доктор спокойно и привычным взглядом оглядел избу.

– Ну, тут со многими не долго возиться… не надо нервничать, сестра…

Он повернулся к шедшему за ним Сереже:

– Стебницкий, этому ногу… надо перевязать немедленно.

И он указал на лежавшего без памяти солдата, с окровавленными бесформенными ногами.

– Да… хорошо, – торопливо ответил Сережа.

Он стал на колена, достал бинт и хотел начать перевязку.

«Как же, промыть ведь надо… или так».

Он заглянул солдату в глаза. Глаза были закрыты и лицо совсем белое. Один тонкий и длинный ус был прикушен в тесно сжатых зубах.

«Нет, надо бинт перекрутить»…

Доктор, горячо упрекая в чем-то сестру, вместе с ней подошел к Сереже.

– Ну что, готово?

– Нет… он кричит и пить просит.

Доктор резко остановился и побагровел.

– Да что вы здесь, нежность разводить приехали? Ведь он умрет из-за вас! Что вы все с ума свести меня хотите! Вы – олух, понимаете? Убирайтесь сейчас же вон отсюда… идите таскать раненых… это – для вас занятье… Убирайтесь!

Он резко схватил Сережу за рукав и толкнул к двери.

Сережа ничего не ответил и вышел. Где-то, казалось – совсем близко, тяжело грохотали орудия, и иногда в промежутках было слышно, как им отвечает другой, более слабый гул.

«Что это, эхо или немцы, – подумал Сережа, – верно немцы. Нет, это – не то… совсем не то, что я думал.

Странно же, что вот война, а я иду один по полю… и никто не знает, кто я и куда я иду… Только где же мне найти раненых? Это дальше наверно… Надо идти к выстрелам».

Он пошел по будто выжженной, черной и сухой земле. В ямах и канавах лежал крепкий снег. Резкий, неровный ветер поднимал холодную пыль и рвал с него фуражку. Сережа хотел держать ее, но руки зябли, и он поочередно прятал их в карманы.

В стороне он заметил следы какой-то дороги, спускавшейся под полуразрушенный мост.

«Надо здесь идти по дороге. Здесь наверно приду, куда надо».

Он спустился, прошел под мостом и вышел на широкую, открытую поляну.

«Может быть, там, у леса, наши, – подумал он и пошел по краю поля к синевшему лесу. – Ну, да, конечно и там люди… Надо туда идти… Вот и направо тоже… Что это!.. Что?»

Сережа вдруг увидел, что совсем рядом с ним с глухим свистом упало что-то и будто завертелось.

«Да, вот… сейчас», – подумал он, и в это мгновение почувствовал тяжелый и горячий удар в живот и ноги.

Он упал.

Сережа очнулся от дикого визга и рева над собой. Он увидел, что шагах в двадцати от него бегут какие-то серые люди, с ружьями наперевес и светлыми, перекошенными лицами.

– Это – наши… верно победа…

Ему было легко и не больно. Он хотел подняться, но ни голова, ни руки не слушали его и будто свинцовые лежали на земле. Все тело ныло и слабело.

По небу летели быстрые, беглые облака, разрывались, и тогда был виден голубой легкий воздух.

Сережа казалось, что эти облака – все жестяные и бегут вдогонку одно за другим, сталкиваются, звенят и ломаются.

«Зачем они так летят. Как бы хорошо так лежать… а вот эти жестянки… Я ранен… но легко… это – пустяки. Снесут на пункт… вылечат… А вдруг не найдут… Нет, найдут. Как не найти. Вот бегут уже»…

Мимо пробежал человек с повязкой на руке. Сережа хотел позвать, но голоса не хватило. Он только со страшным усилием приподнялся и опять упал на землю.

«Ну, ничего… найдут после… все равно… найдут».

Голова его слабела.

Он лежал в темной луже крови, ничего не думал и умер, смотря мутными большими глазами в небо.

Ксения Петровна волновалась. Ей и хотелось испытать то, о чем раньше она только слышала и читала, и немного страшно было. Сегодня вечером она должна пойти к Высоцкому одна на его холостую квартиру. Они познакомились совсем недавно, и Высоцкий сразу влюбился. Присылает цветы, пишет. Ксения Петровна сначала не обращала внимания и даже пробовала сердиться: как же, Володя, муж ее – на войне, родину защищает, а она тут изменять ему будет?

Володя – милый, нежный. Как он, прощаясь с нею, все руки ее целовал, в глаза смотрел, ласковый, грустный, и спрашивал: – Не забудешь? Не разлюбишь?

И вот, случайно у Зины Кон, своей подруги по институту, Ксения Петровна встретила Высоцкого. Он ей не понравился, показалась неприятной и его манера говорить, медленно и с какой-то аффектацией и этот еле уловимый польский акцент, и взгляд, томный и упорный.