«Навеки блаженство нам Бог обещает…» Навеки блаженство нам Бог обещает! Навек, я с тобою! – несется в ответ. Но гибнет надежда. И страсть умирает. Ни Бога, ни счастья, ни вечности нет. А есть облака на высоком просторе, Пустынные скалы, сияющий лед, И то без названья… ни скука, ни горе… Что с нами до самого гроба дойдет. <1921> «Рассвет и дождь. В саду густой туман…» Рассвет и дождь. В саду густой туман, Ненужные на окнах свечи, Раскрытый и забытый чемодан. Чуть вздрагивающие плечи. Ни слова о себе, ни слова о былом. Какие мелочи – все то, что с нами было! Как грустно одиночество вдвоем… – И солнце, наконец, косым лучом Прядь серебристую позолотило. «Летит паровоз, клубится дым…» Летит паровоз, клубится дым. Под ним снег, небо над ним. По сторонам – лишь сосны в ряд, Одна за другой в снегу стоят. В вагоне полутемно и тепло. Запах эфира донесло. Два слабых голоса, два лица. Воспоминаньям нет конца! «Милый, куда ты, в такую рань?» Поезд останавливается. Любань. «Ты ждал три года, остался час, Она на вокзале и встретит нас». Два слабых голоса, два лица. Нет на свете надеждам конца… Но вдруг на вздрагивающее полотно Настежь дверь и настежь окно. «Нет, не доеду я никуда, Нет, я не увижу ее никогда! О, как мне холодно! Прощай, прощай! Надо мной вечный свет, надо мной вечный рай». «За все, что в нашем горестном быту…» За все, что в нашем горестном быту, То плача, то смеясь, мы пережили, За все, что мы, как слабую мечту, Не ожидая ничего, хранили, Настанет искупление… И там, Где будет кончен счет земным потерям — Поймешь ли ты? – все объяснится нам, Все, что мы любим и чему не верим. <1922> «Ложится на рассвете легкий снег…» Ложится на рассвете легкий снег. И медленно редеют острова, И холодеет небо… Но хочу Теперь я говорить слова такие, Чтоб нежностью наполнился весь мир, И долго, долго эхом безутешным Мои стихи носились бы… Хочу, Чтоб через тысячи глухих веков, Когда под крепким льдом уснет, быть может, Наш опустелый край, в иной стране, Иной влюбленный, тихо проходя, Над розовым, огромным, теплым морем И глядя на закат, вдруг повторил Твое двусложное, простое имя, Произнося его с трудом… И сразу, Бледнее неба, был бы он охвачен Мучительным и непонятным счастьем, И полной безнадежностью, и чувством Бессмертия земной любви. «Чрез миллионы лет – о, хоть в эфирных волнах! – …»
Чрез миллионы лет – о, хоть в эфирных волнах! — Хоть раз – о, это все равно! — Померкшие черты среди теней безмолвных Узнать мне будет суждено. И как мне хочется – о, хоть бессильной тенью! — Без упоения и мук Хоть только бы прильнуть – о, только к отраженью! — Твоих давно истлевших рук. И чтоб над всем, что здесь не понял ум беспечный, Там разгорелся наконец Огромный и простой, торжественный и вечный Свет от слиянья двух сердец. «Куртку потертую с беличьим мехом…» Куртку потертую с беличьим мехом Как мне забыть? Голос ленивый небесным ли эхом Мне заглушить? Ночью настойчиво бьется ненастье В шаткую дверь, Гасит свечу… Мое бедное счастье, Где ты теперь? Имя тебе непонятное дали. Ты – забытье. Или, точнее, цианистый калий — Имя твое. «Еще переменится все в этой жизни, – о, да…» Еще переменится все в этой жизни, – о, да! Еще успокоимся мы, о былом забывая. Бывают минуты предчувствий. Не знаешь, когда. На улице, дома, в гостях, на площадке трамвая. Как будто какое-то солнце над нами встает, Как будто над нами последнее облако тает, И где-то за далью почти уж раскрытых ворот Один только свет бесконечный и белый сияет. «Если дни мои милостью Бога…» Если дни мои милостью Бога На земле могут быть продлены, Мне прожить бы хотелось немного, Хоть бы только до этой весны. Я хочу написать завещанье. Срок исполнился. Все свершено. Прах – искусство. Есть только страданье, И дается в награду оно. От всего отрекаюсь. Ни звука О другом не скажу я вовек. Все постыло. Все мерзость и скука. Нищ и темен душой человек. И когда бы не это сиянье, Как могли б не сойти мы с ума? Брат мой, друг мой, не бойся страданья, Как боялся всю жизнь его я… |
