Машина тронулась.

«А на кухне будет пахнуть пудингом и сливами, и там будет мама в переднике, одетом поверх сношенной голубой блузки. А на моем столе все еще будет лежать открытая тетрадь с математическими уравнениями».

Он улыбался и смотрел, как мимо проплывает завешенная афишами ограда рынка, как ветер качает кроны парковых деревьев, как, соревнуясь с машинами, гонит вдоль шоссе на трехколесном велосипеде малыш.

«Тогда все оборвалось. Я не досмотрел «Полицию Майами», не дочитал «Двенадцать стульев», которые начал за день до смерти родителей. Отец учил меня водить машину, но я по-прежнему не умею этого делать. Мама показывала мне, как готовить, но потом я помнил только то, чему научился на кухне у деда».

Корби вспоминал и вспоминал. К нему возвращалась вся его жизнь, его друзья, которые лишь мелькнули перед ним, когда его пытал отец Андрея.

«Во-первых, Паша. Мы ходили в один детский сад. Он был несчастным мальчиком, который всех боялся. Его тиранил один жуткий пацан, а я заступился за него. Жуткий пацан разбил мне нос, и мы с Пашей стали друзьями».

Паша был простым и верным. Он всегда играл в ту игру, которую ему предлагали. К двенадцати годам он вымахал в огромного парня и стал на голову выше Корби. После этого уже никто не пытался его обидеть.

«Во-вторых, Комар. Мы познакомились в дошкольной подготовительной группе и вместе пошли в первый класс. Потом его родители развелись, отец запил, а мать занялась личной жизнью. С тех пор он два-три раза в неделю ходил ко мне в гости просто чтобы нормально поесть. И он этого не скрывал».

Корби улыбнулся воспоминанию. Комар никогда ничего не скрывал. Он был тощий и злой, всем хамил, брюзжал, у него была манера выбирать неудачные моменты и талант бесить людей. Но еще Комар был умный, смешной и очень печальный, и он стал замечательным другом. Они с Корби никогда не обижались друг на друга, пока не наступила та последняя осень. В середине сентября Комар сказал то, что Корби сказать боялся – что они оба любят Аню. Неделю спустя Комар стал вести себя так, будто у него совсем поехала крыша, и Корби подбил ему глаз. Паша пытался помирить их, но ничего не получилось.

«Аня появилась последней. Она была на год нас младше. Она переехала в мой дом и пошла в нашу школу. Она оказалась девчонкой, с которой вполне можно дружить. И еще она была сумасшедшей».

«И все это ничем не кончилось, – с грустью подумал Корби. – Я не успел извиниться перед Комаром, не успел поговорить с Аней. Я просто исчез. Мои родители умерли, и моя жизнь вслед за ними сделала мертвую петлю. Какие они теперь? Комар и Паша тоже закончили школу, а Аня закончит через год. Наверное, Комар стал ее парнем. Это было бы хорошо. А Паша вполне мог подрасти еще на двадцать сантиметров».

Он улыбался и смотрел в окно. Маршрутка подъезжала к микрорайону. Корби увидел жилые дома, такие же, как тот, в котором он прожил свое первые тринадцать лет. Потом микроавтобус выехал на ту самую дорогу, по которой перед своей смертью ехали его родители. Пассажиры выходили один за другим.

– У светофора остановите, – попросила женщина. Водитель притормозил, выпуская ее. Маршрутка проехала еще четыреста метров.

– Напротив супермаркета, – теперь вышли двое парней.

«Надо сказать», – лихорадочно подумал Корби. Во рту у него пересохло.

– Перед колледжем.

Кто-то из оставшихся пассажиров оглянулся и странно посмотрел на него.

– Перед колледжем, – громче, срывающимся голосом, повторил он. Водитель затормозил. Корби пробрался через салон, откатил тяжелую неподатливую дверь и вышел на улицу. Маршрутка уехала, а он остался стоять босыми ногами в зеленой траве придорожного газона.

Вот место, где погибли его родители.

Все столбы вдоль дороги были бетонными, только один заменили на новый, тонкий, металлический. Окрашенный в синий цвет, он явно выделялся среди своих собратьев. На нем не висело поминального венка, но Корби точно знал, что это место смерти. Четыре года назад здесь стояла покореженная машина с номером «НЛО177». Он с усилием отвел глаза, посмотрел на свою старую школу, на колледж, перед которым стоял. Ничего не изменилось. Он вышел на асфальтированную дорожку, медленно пошел к своему дому. Здесь он бежал той осенней ночью. Теперь он шел в обратном направлении. Знакомый забор, знакомые кусты, саженые деревца. Корби поднял голову и увидел окно своей квартиры. Если ему приходилось поздно возвращаться домой, он всегда смотрел туда и знал, что увидит свет. Он окинул взглядом асфальтированную площадку перед домом и поймал себя на том, что ищет глазами машину родителей. Разумеется, ее не было. Не могло быть.

Он подошел к подъезду. Дверь все та же, только краска стала на два слоя толще. Как во сне, Корби набрал знакомый код, потянул тяжелую дверь и вошел в подъезд. Здесь было прохладнее, чем на улице. Его поразило странное чувство – не дежавю, а ощущение нереальной реальности происходящего. Все вокруг было прежним, обычным, нетронутым: почтовые ящики, откуда, возвращаясь с работы, отец доставал газету, ступени со скатами, по которым в незапамятные времена мать катила его коляску. Корби коснулся рукой стены и, чертя пальцами по шершавой поверхности крашеного бетона, пошел вперед. Он чувствовал под босыми ногами плиты пола, вдыхал сладковатый запах мусоропровода, стряпни, человеческого жилья. Он дважды приезжал сюда, чтобы забирать для деда барыши, но сейчас ему казалось, что он не был здесь все эти четыре года. В те два раза он приходил, заперев сердце в железный сейф, отрезав память, притупив ум. Теперь он пришел без скафандра. И эти знакомые ступени, краска на стенах и почтовые ящики, этот лифт с разрисованной кабиной – не убили его. Они оказались очень честными. В его детстве было больше хорошего, чем плохого, и сейчас, глядя на окружающие его вещи, он вспоминал только хорошее.

«Сейчас, должно быть, выходные, и я возвращаюсь домой после долгой прогулки. Мне откроет отец. Он слегка сердито скажет, что обед остыл два часа назад».

Он вызвал лифт. Кабина стояла на первом этаже, ее двери сразу открылись. Корби вспомнил, как несколько часов назад лежал на полу другого лифта, и вокруг него были ноги в черных брюках и лакированных ботинках. Он шагнул внутрь и нажал этаж. «Остановись, – зашептал какой-то голос у него в голове, – ты тешишь себя бесполезными мечтами. Это больше не твой дом. Все другое. Ты не найдешь здесь помощи и приюта. Тебе не откроет твой папа».

Корби закрыл глаза и прислонился к холодной железной стене лифта. Он знал этих людей. Квартиру его родителей снимал пожилой бизнесмен по фамилии Когенман. Он мухлевал с бухгалтерией, всегда был готов к долговой тюрьме и потому не имел ничего своего. «Ирония, – подумал Корби, – евреи-капиталисты. Мой дед должен был бы ненавидеть их в десять раз больше, чем своего сына и своего внука. Но они позволяют ему складывать пачки денег к себе в стол, и поэтому он не сказал о них ни одного плохого слова».

Снова пришли воспоминания и волшебным туманом застили настоящее. Корби вспомнил, как ехал в этом лифте с Аней и хотел ее поцеловать. Он даже наклонился к ней, но этого так и не произошло. А задолго до этого, совсем маленьким, он ехал здесь с мамой. Она стояла посередине лифта с продуктовыми сумками, а он ходил по кабине вокруг нее и катил по стене игрушечный мотоцикл. А совсем-совсем маленьким он ехал здесь, сидя на плечах у отца. Это было здорово, потому что он мог своей макушкой коснуться низкого потолка лифта.

Кабина остановилась. Корби открыл глаза. Его этаж. Его дверь. Не будет чуда. Родные не откроют ему. Они лежат в земле. Прошло четыре года. Там остались только кости и горстка влажного праха.

– Мне нужно немножко удачи, – прошептал Корби. – Чтобы дед еще не приходил сюда, чтобы никто не посмотрел на мои ноги, чтобы старые евреи просто отдали мне деньги. Пусть будет так.