Корби молчал.

– Ты притворяешься. Я тебе не верю. – Токомин отпустил Корби, вскочил, прошел несколько шагов вдоль края крыши, поднес руки к лицу и застонал. Потом вернулся. – Рассказывай! Рассказывай! Рассказывай! Рассказывай! Рассказывай!

Корби молчал. Он нашел центр узора, нашел на лице своего мучителя круглую каверну посреди поля перепаханной кожи. Ему казалось, что он идет там, по серой долине, по земле, погребенной под пеплом, и выходит к темно-фиолетовому озеру с розоватыми берегами. К Озеру Боли.

– За что? За что ты его убил?

Корби повторил про себя слова Ника. «Он меня пидорски облапал, – подумал он, – и увел мою девчонку. Он мне кнопки клал на стул. Он мне сделал все плохое, и за это я его ненавижу». Эта простая ложь взорвалась у него в голове спазмом страдания.

– Кем ты был для моего сына? Другом? Приятелем? Просто знакомым? Ты предал его?

«Он говорил про тебя», – вспомнил Корби слова матери Андрея. Слова самого Андрея из сна: «Он мой лучший друг». Слова Андрея из реальности: «Что такого в твоих друзьях, чего нет во мне? Я не дурак и не урод». Слова Ника: «Ты мог быть его другом, но не хотел». Но, смотря в покалеченное лицо отца Андрея, он не мог вымолвить ни слова от себя. «Да, – думал Корби, – я мог, но не стал. Я предал всех. Я мог сделать его счастливым. Я мог сделать Иру счастливой. Я мог даже моего деда сделать счастливым. И еще кучу людей. Мне это ничего не стоило. Но я не хотел».

Токомин ударил его по лицу – не как дед, а так, что зазвенело в ушах и боль прокатилась через виски к затылку.

– Говори! Что ты с ним сделал! И за что! За что можно убить мальчика в семнадцать лет? Говори!

Оглушенный и скорчившийся, Корби вспоминал, как все время обижал Андрея, как раздражался на то, что прилипала безропотно сносит все мелкие тычки и издевательства, пренебрежение, разговоры за спиной. Раздражаясь, Корби хотел обидеть его еще сильнее, но тот все равно все сносил и не отставал от него. Стыд рвал Корби спазмами боли, как лезвие ножа, ворочающееся в кишках. «Убей меня, – мысленно обратился он к Токомину. – Убей меня. Убей меня. Я хотел всего только для себя. Я недостоин жить. Недостоин своих друзей. Недостоин своего отца. Недостоин солнца. Убей. Так будет лучше». Он закрыл глаза.

– Не можешь вспомнить? Но вспомнить придется. Говори, как вы это сделали? На спор предложили ему встать на край крыши, а потом толкнули? Или сначала избили, а потом, чтобы скрыть следы, решили отправить полетать, а?

Корби не отвечал.

– Смотри на меня! На меня смотри!

Корби открыл глаза.

– Я хочу знать, что случилось. Не разговаривая со мной, ты делаешь себе только хуже. Ты не понимаешь, да? Я объясню. Если ты его убил, ты все равно умрешь. Умрешь так же, как он. Но если ты не начнешь говорить, ты умрешь намного хуже. Это будет дольше и больнее.

«Мне все равно, – подумал Корби. – Если ему станет легче, пусть поступает, как хочет. Это последнее, что я могу сделать для Андрея».

– Не хочешь говорить? Даже сейчас молчишь? Может, ты мне не веришь? Думаешь, я на это не пойду? Ошибаешься. Думаешь, эти парни меня остановят? Опять промашка. Они всегда и все делают, как я говорю.

Корби молчал.

– Покажите ему, – приказал Токомин. Тот, который носил золотые наручные часы, подошел и ударил Корби ногой в бок. Подросток охнул.

– Еще, босс? – спросил Шершавый.

– Нет. Подвесьте его. Пусть почувствует то, что чувствовал мой сын.

Двое послушно схватили Корби за ноги и подтащили к краю крыши. Его майка задралась, он чувствовал, как жесткое покрытие крыши царапает его голую спину. Руки безвольно волочились по рубероиду. Токомин шел за своими людьми и неотрывным безумным взглядом смотрел ему в лицо.

– Попроси меня, и я не буду этого делать. Умоляй меня. Расскажи мне правду.

Корби не ответил. Его подняли вверх, и он нечаянно ударился головой о стальную раму ограждения. Потом кто-то схватил его за руки и с силой выпихнул в пропасть. Корби повис над бездной. Перед собой он видел серый щербатый бетон стены; на семьдесят метров ниже начинались остекленные стены, а совсем далеко была стройплощадка и крошечные люди-муравьи в красных, желтых и оранжевых касках.

– Как ощущения? Нет страха высоты?

– Босс, может, потрясти его? – предложил один из охранников. – Есть детская игра, для совсем маленьких. Их сажают на колени и поют: «Едем, едем, едем. Едем на лошадке. Ой, ямка».

Корби почувствовал, как одну его ногу на мгновение почти отпустили. Его качнуло над пропастью. Сердце екнуло.

– Мне не до шуток, идиот. – Отец Андрея перегнулся через ограждение крыши и заглянул Корби в лицо. – Это здание повыше, чем ваша школа. У тебя будет шанс, которого не было у моего сына. Шанс умереть еще в воздухе от разрыва сердца.

Корби чувствовал, как кровь приливает к голове. В ушах шумело. Он перестал различать звук ударов собственного сердца и гул копошащегося внизу города.

Высота в сотни метров. Падать и падать. Он представил, как мимо него будут проноситься этажи недостроенного здания – сначала пустые бетонные провалы, потом новенькие стекла окон, обклеенные белой пластиковой лентой. Они сольются в сплошную зеркальную поверхность, а где-нибудь на высоте пятнадцатого этажа его тело наткнется на торчащий из стены прут и дальше полетит разрубленное на части. Будет очень много крови – больше, чем было на асфальте вокруг головы Андрея, даже больше, чем на капоте машины его родителей. А потом на землю упадут ошметки плоти.

Корби казалось, что он проходит через строй барабанщиков, и все они отбивают ритм его сердца. Грохот сотен там-тамов. Вой отдаленной сирены. Гудок теплохода, плывущего по Москве реке. Бредовые угрозы Токомина. Пиликающий сигнал работающего над соседним зданием крана. Тупая ватная боль в голове. Холод и жар. Его стошнило. Едкие капли желудочного сока проникли ему в нос. Глаза слезились. Он начал кричать.

– Хватит, – приказал Токомин. Охранники вытащили Корби наверх и отпустили. Кашляя и задыхаясь, он упал на новенькое зеленое покрытие крыши. Его била мелкая дрожь. Стук сердца начал медленно стихать, но головная боль не проходила, резала виски. Отец Андрея сел на корточки рядом. Корби поднял на него глаза.

– Ну что? Начинаешь что-нибудь вспоминать?

– Да, – прохрипел Корби.

– Это хорошо. Я слушаю.

Корби свернулся в комочек. Нестерпимая головная боль. Мир плыл и кружился вокруг. Мужчины в темных костюмах на фоне почти безоблачного неба. Окаменевшее от горя лицо Токомина. Корби чувствовал себя хуже, чем когда-либо – и впервые чувствовал себя живым. Он смотрел на своих мучителей без ненависти. Их тени казались ему красивыми. Он вспомнил, как совсем маленький играл в ванне, а мама принесла трех желтых резиновых утят и пустила их плавать. Он вспомнил, что у них был светлый, песочного цвета, лабрадор. Он умер от старости, когда Корби было шесть лет, но папа сказал, что их пес лечится от рака в элитной клинике в Германии. Еще два года Корби в это верил, а когда понял правду, уже не очень грустил.

– Говори, – снова потребовал Токомин.

– Я помню, что на девятый день рождения мне подарили огромную коробку «Лего», – прошептал Корби. – Помню, как мы строили вместе с отцом игрушечный аэропорт.

– Что?

– Я помню, что мама пела, когда готовила. Помню ее любимую одежду. Летом она носила голубое платье, а зимой пушистый белый свитер. Он потом состарился, и она одевала его дома.

Отец Андрея схватил его за плечо, встряхнул.

– Что ты несешь?

Корби улыбнулся.

– Я помню, что мама называла нас «мужчинами». Меня и папу. Помню, как она учила меня чистить зубы. Помню, как папа показывал мне, как заряжать аккумулятор машины.

Лицо Токомина исказилось.

– Я помню, как он склеил мне линейку, когда ее сломали одноклассники. Помню, как мы разбирали компьютерную мышь. Помню, как мама делала песочное тесто.