По этим причинам я самым настоятельным образом приглашаю и увещеваю всех жителей королевства не сопротивляться шествию и операциям командуемых мною войск, а лучше всюду добровольно впускать их и оказывать им всякое доброжелательство, помощь и пособие, каких могут потребовать обстоятельства.
Дан в главной квартире, в Кобленце, 25 июля 1792 года.
Подписано: Карл-Вильгельм-Фердинанд, герцог Брауншвейг-Люнебургский».
В этом манифесте особенно удивительным показалось то, что, будучи помечен 25 июля в Кобленце, он уже 28-го очутился в Париже и был напечатан во всех роялистских газетах. Он произвел необыкновенно сильное впечатление, какое страсти всегда производят на страсти. Все давали себе слово не уступать этому врагу, приближавшемуся с такой надменной речью, с такими страшными угрозами. При тогдашнем состоянии умов вполне естественно было опять обвинить короля и двор. Людовик XVI поспешил отречься от этого манифеста посланием к собранию и мог это сделать тем искреннее, что этот документ совсем не походил на ранее посланный ему, но он мог бы видеть уже из этого примера, насколько его партия пойдет дальше него, если когда-нибудь одержит победу. Ни его отречение, ни выражения, в которых оно было сделано, ничто не смягчило собрания. Говоря между прочим о народе, счастье которого всегда было ему так дорого, Людовик присовокупил: «Сколько несчастий могли бы еще быть изглажены малейшим признаком его возвращения ко мне!»
Эти трогательные слова уже не возбудили того восторга, который некогда вызывали; в них увидели только коварство, и многие депутаты потребовали напечатать послание именно с тем, чтобы ясно показать публике противоречие между словами и поступками короля.
С этой минуты волнение уже не переставало возрастать, обстоятельства делались всё более зловещими. Собрание узнало о постановлении, изданном департаментом Устье Роны с целью удержать налоги, чтобы из них платить войскам, самовластно посланным против савойцев; причем меры, принятые собранием, признавались недостаточными. Депутаты отменили это постановление, изданное под влиянием Барбару, но не могли помешать исполнению его. В тоже время разнесся слух, что приближаются сардинцы в числе 50 тысяч. Министру иностранных дел пришлось самому явиться в собрание уверять, что их никак не более 11 или 12 тысяч человек. За этим слухом последовал другой, будто несколько федератов, находившихся в Суассоне, отравлены толченым стеклом, примешанным к их хлебу. Уверяли даже, что умерло уже 160 человек, а 800 лежат больные. Когда навели справки, оказалось, что мука стояла в церкви, окно почему-то разбилось и несколько кусков стекла попали в хлеб. Больных и умерших не оказалось вовсе.
Двадцать пятого июля был издан декрет, предписывавший парижским секциям не прерывать своих заседаний. Перед тем они, собравшись, поручили Петиону предложить от их имени низложение Людовика XVI. Третьего августа утром парижский мэр, которому это поручение придало мужества, явился в собрание подать петицию от имени 48 парижских секций. Он описал поведение Людовика XVI с начала Французской революции, изобразил благодеяния, будто бы оказанные нацией королю, и неблагодарность монарха. Затем он представил опасности, в то время занимавшие всеобщее воображение, – приближение иностранцев, ничтожество средств к обороне, бунт одного из генералов против собрания, неповиновение множества директорий, а также страшные и нелепые угрозы, сделанные от имени герцога Брауншвейгского, – и вывел из всего этого заключение, что необходимо низложить короля. Затем Петион просил собрание поставить этот важный вопрос на очередь.
Это предложение, до сих пор делаемое только клубами, федератами и общинами, получало совсем иной характер, будучи представлено от имени Парижа мэром этого города. В утреннем заседании оно было принято скорее с удивлением, нежели с удовольствием. Но вечером начались прения, и горячность известной части собрания развернулась без всякого удержу. Одни хотели, чтобы вопрос был обсужден немедленно, другие – чтобы он был отсрочен. Кончилось тем, что его отложили до четверга, 9 августа, и продолжали принимать и читать петиции, в которых еще энергичнее выражались те же чувства и то же желание.
Секция Моконсейль зашла дальше других: она не ограничилась требованием низложения, а произнесла приговор в этом духе, своей собственной властью. Она объявила, что не признает Людовика XVI королем французов и собирается спросить Законодательное собрание, желает ли оно, наконец, спасти Францию. Сверх того, она приглашала все секции державы (уже не использовалось слово «королевство») последовать ее примеру.
Как мы уже видели, собрание не так быстро следовало за революционным движением, как низшие власти, потому что находилось в необходимости осторожнее относиться к законам, охранение которых было ему вверено. Вследствие этого народные начальники часто опережали депутатов, и власть уходила из рук последних. Депутаты отменили постановление секции Моконсейль; Верньо и Камбон отозвались об этом акте в самых строгих выражениях, назвав его противозаконным присвоением верховной власти народа. Но они, как видно, порицали в нем не столько нарушение принципов, сколько преждевременность петиции и в особенности неприличные выражения относительно Национального собрания.
Конец всем сомнениям приближался. В один и тот же день собрались, с одной стороны, Центральный комитет федератов, с другой – друзья короля, которые готовили его бегство. Комитет отложил восстание до того дня, когда должно было последовать обсуждение вопроса о низложении, то есть до вечера 9-го числа или утра 10-го. Друзья короля в то же время толковали о бегстве в саду Монморена; Лианкур и Лафайет повторяли свои предложения. Всё было готово. Бертран де Мольвиль без проку истощил королевскую кассу на ссуды роялистским клубам, уличным ораторам, мнимым деятелям, которые никого не обращали и только прибирали дворцовые деньги. Но недостаток денег пополнился щедрыми займами верноподданных. Мы уже приводили в пример самопожертвование Лианкура – он отдал всё золото, какое удалось достать. Другие тоже отдали всё, что имели. Преданные друзья решились следовать за королевской каретой и, если потребуется, умереть возле нее. Когда все распоряжения были сделаны, заговорщики собрались у Монморена и после совещания, продолжавшегося весь вечер, решили не откладывать отъезд. Король, увидевшись с ними тотчас после, на всё согласился и приказал окончательно договориться с министрами Монсьелем и Сен-Круа. Каковы бы ни были мнения людей, соединившихся для этого предприятия, для них было великой радостью верить в близкое избавление государя.
Но на другое утро всё уже стало иным. Король послал сказать, что не поедет, потому что не желает быть причиной междоусобной войны. Все те, кто, расходясь во всем прочем, принимали одинаковое участие в его спасении, были поражены ужасом. Они узнали, что король высказал не настоящую причину своего отказа. Настоящими причинами были, во-первых, ожидаемое в самом скором времени прибытие герцога Брауншвейгского, во-вторых, отсрочка восстания, в-третьих, отказ королевы довериться членам конституционной партии. Она явно выразила свое отвращение, объявив, что лучше умереть, чем отдать себя в руки людям, столько им вредившим.
Итак, все усилия конституционалистов и опасность, которой они подвергались, не принесли никакой пользы. Лафайет жестоко скомпрометировал себя. Было уже известно, что он уговорил Люкнера идти в случае надобности на столицу. Сам Люкнер, призванный в собрание, сознался в этом Комиссии двенадцати. Старик был слаб, настроение его изменялось. Каждый раз, как он переходил из рук одной партии в руки другой, он давал вырвать у себя признание во всем, что слышал и говорил накануне, потом извинялся в своих признаниях тем, что плохо знает французский язык, плакал и жаловался, что окружен одними крамольниками. Гюаде изловчился и заставил его признаться в предложениях Лафайета, а Бюро де Пюзи, обвиненного в том, будто он служил в этом деле посредником, потребовали к ответу. Это был один из друзей и офицеров Лафайета; он от всего твердо отказался и сделал это таким тоном, который убедил собрание в том, что ему не были известны переговоры начальника. Вопрос о том, предать ли Лафайета суду, был пока отсрочен.
