Около этого времени в Париже жил один молодой марселец, пылкий, исполненный отваги и республиканских иллюзий, которого прозвали Антиноем, так он был хорош собой. Он был прислан от своей общины Законодательному собранию с жалобами на директорию его департамента, ибо раздоры между низшими и высшими властями, муниципалитетами и директориями департаментов сделались общим явлением во всей Франции. Этого молодого марсельца звали Барбару. Обладая значительным умом и большой энергией, он мог сделаться полезным народному делу. Он познакомился с Роланом и вместе с ним скорбел о катастрофах, угрожавших патриотам. Они оба были того мнения, что опасность с каждым днем растет на севере Франции и нужно бы, если уж дело дойдет до последней крайности, уйти на юг и там основать республику, которую со временем можно будет расширить, как некогда Карл VII расширил свое государство из Бурже. Они рассматривали карту бывшего министра Сервана и говорили, что свобода, побитая на Рейне и за Рейном, должна отступить за Вогезы и Луару; что после этих укреплений ей остаются еще на востоке Ду, Эна и Рона, на западе – Вьенна и Дордонь, в центре – скалы и реки Лимузена. «Еще далее, – пишет Барбару в своих записках, – мы рассчитывали на Овернь с ее крутыми курганами, оврагами, древними лесами, и на горы Веле, некогда осаждаемые пожарами, а ныне покрытые елями, – всё дикие места, где люди вязнут в снегу, но живут независимо. Севенны также представляли убежище слишком знаменитое, чтобы не внушать страха тирании, а на крайнем юге мы наталкивались на такие преграды, как Изер, Дюране, Рона от Лиона до моря, Альпы и стены Тулона. Наконец, если бы все эти пункты были взяты силой, нам оставалась Корсика, та самая Корсика, где ни генуэзцам, ни французам не удалось привить тиранию, Корсику, которая ждет лишь земледельцев, чтобы сделаться плодородной, и философов, чтобы просветиться».
Естественно было жителям юга мечтать об убежище в родных провинциях в случае нашествия на север. Они тогда еще не забывали и о севере: договорились между собой написать в свои департаменты, чтобы составили лагерь из двадцати тысяч добровольцев, хотя декрет об этом лагере и не был утвержден. Они очень рассчитывали на Марсель, город богатый, многолюдный и необыкновенно демократический. Марсель прислал Мирабо в Генеральные штаты и с тех нор распространил по всему югу дух, одушевлявший и его самое. Мэр этого города был другом Барбару и имел одинаковые с ним убеждения. Барбару написал ему, чтобы тот запасся хлебом, разослал верных людей по соседним департаментам, равно и в армии, стоявшие в Альпах, в Италии и в Пиренеях, с целью подготовить там общественное мнение; чтобы постарался узнать расположения Монтескью, главнокомандующего альпийской армией, и употребил его честолюбие на пользу свободы; наконец, чтобы сговорился с Паоли и корсиканцами с целью приготовить себе последнее убежище и последнюю помощь на крайний случай. Кроме того, мэру советовали удержать деньги от налогов, чтобы не отдать их в руки исполнительной власти и, в случае надобности, применить их против нее. То, что Барбару делал относительно Марселя, другие делали относительно своих департаментов и тоже думали об обеспечении себе убежища. Таким образом, недоверие, перешедшее в отчаяние, подготовляло общее восстание и в приготовлениях к нему уже устанавливалось различие между Парижем и департаментами.
Парижский мэр Петион, бывший в короткой дружбе с жирондистами и впоследствии к ним причисленный и вместе с ними осужденный, находился, вследствие своей должности, больше в сношениях с парижскими агитаторами. Он обладал большим спокойствием, наружной холодностью, которую враги принимали за тупость, и честностью, которую сторонники превозносили до небес и даже поносители никогда не оспаривали. Народ, который всегда дает прозвища людям, его занимающим, называл своего мэра Петион-Добродетель. Мы уже упоминали о нем по случаю поездки в Варенн, а также о том, как двор отдал ему предпочтение перед Лафайетом, когда оба были кандидатами в парижские мэры. Двор думал подкупить его, и нашлись бессовестные люди, которые обещали устроить это. Эти люди потребовали деньги и оставили их себе, не попытавшись даже подступиться к Петиону с предложениями, невозможными при его всем известном характере. Радость двора, думавшего найти себе опору и подкупить народного сановника, длилась недолго: двор весьма скоро убедился, что его обманули и добродетель его противников не так продажна, как он воображал.
Петион один из первых разделял убеждение, что инстинкты короля, родившегося с неограниченной властью, не могут измениться. Он был республиканцем еще тогда, когда никто не помышлял о республике, и в Учредительном собрании он был по убеждению тем, чем Робеспьер был по злобности нрава. При Законодательном собрании Петион еще более убедился в неисправимости двора; он уверил себя, что двор призывает иностранцев, и, будучи республиканцем сначала по системе, он сделался им ради общественной безопасности. С этой поры он, по собственным словам, стал помышлять о новой революции. Он останавливал бестолково направляемые движения, но потворствовал толкам и, главное, старался согласовать их с законами, которые строго соблюдал и не был согласен нарушать до последней крайности.
Хотя в точности неизвестно, насколько Петион участвовал в готовившихся движениях и советовался ли со своими друзьями жирондистами с целью им благоприятствовать, можно сказать по его действиям, что он не сделал ничего, чтобы препятствовать этим движениям. Уверяют, будто он в конце июня побывал у Сантерра вместе с Робеспьером, Манюэлем (прокурором-синдиком коммуны), Силлери (бывшим членом Учредительного собрания) и Шабо (бывшим капуцином, ныне депутатом); будто последний говорил речь секции Кейз-Вен и сказал, что собрание ее ждет. Верны или неверны именно эти факты, однако не подлежит сомнению, что сходки случались, и невероятно, если судить по их известным убеждениям и последующему поведению, чтобы поименованные личности задумались присутствовать на них.
С этой поры в предместьях стали поговаривать о празднестве 16 июня, в день годовщины клятвы, произнесенной в Зале для игры в мяч. Речь шла о том, чтобы посадить дерево свободы на Террасе фельянов и подать петицию как собранию, так и королю. Петиция эта должна была быть подана с оружием в руках. Из этого достаточно ясно видно, что настоящее намерение зачинщиков заключалось в том, чтобы напугать дворец видом сорока тысяч пик.
Шестнадцатого июня Генеральному совету коммуны была подана формальная просьба о дозволении гражданам предместья Сент-Оноре собраться 20-го числа при оружии и подать петицию собранию и королю. Генеральный совет перешел к очередным делам и приказал сообщить постановление директории и муниципалитету. Просители не сочли себя побежденными и во всеуслышание объявили, что все-таки соберутся. Мэр Петион сделал сообщение только 18-го числа, да и то только директории, а не муниципалитету.
Девятнадцатого июня директория департамента, отличавшаяся каждый раз, как надо было действовать против агитаторов, издала постановление, воспрещавшее вооруженные сходки и предписывавшее начальнику войск и мэру употребить все средства, чтобы рассеять их. Об этом постановлении собранию сообщил министр внутренних дел, и тотчас же возник вопрос, прочесть его или нет.
Верньо не хотел чтения, однако не мог настоять на своем: последовало чтение и тотчас за ним – переход к очередным делам.
В собрании только перед тем произошли два довольно важных события. Король объявил о своем несогласии на два декрета, касавшихся неприсягнувших священников и учреждения лагеря. Это сообщение было выслушано в глубоком молчании. В тоже время марсельцы появились у решетки – читать петицию. Мы выше видели, какие сношения поддерживал с ними Барбару. Подстрекаемые его советами, они написали к Петиону, предлагая ему все свои силы, и приложили к посланию петицию на имя собрания. В этой петиции они, между прочим, говорили: «Свобода Франции в опасности, но патриотизм юга спасет Францию… День народного гнева наступил… Законодатели! Сила народа в ваших руках – употребите ее на дело; французский патриотизм требует, чтобы вы отправили более внушительные силы к границам и столице… Вы не откажете в разрешении закона тем, кто хочет умереть в защиту его».
