«Король, – пишет госпожа Кампан в своих записках, – в это время впал в уныние, доходившее до физического бессилия. Он десять дней кряду не произнес ни одного слова, даже в семействе, исключая время после обеда, когда он играл в триктрак с сестрой, принцессой Елизаветой, и должен был говорить по необходимости. Королева пробудила его из этого состояния, столь пагубного в такую критическую минуту, когда беспрестанно требовалась деятельность, бросившись к его ногам и подступая к нему то с картинами, долженствовавшими его испугать, то с выражениями любви. Она также напомнила ему о любви, которой он обязан семейству, и наконец сказала даже, что если уж погибать, то с честью, а не дожидаться, чтобы пришли и задушили их обоих в их покоях».
Легко себе представить, каково было настроение Людовика XVI, когда он пришел в себя и снова приступил к делам. Раз бросив партию фельянов, чтобы предаться партии жирондистов, он не мог вернуться вновь к первым: возращение не могло доставить ему большого удовольствия или возбудить в них большие надежды. Людовик на опыте познал, как мало умеет сходиться с теми и другими, и, что было еще прискорбнее, он им всем слишком ясно дал это почувствовать.
С этой поры король естественным образом должен был устремить все свои мысли и возложить все свои надежды на иностранную помощь. Это стало очевидно для всех и испугало тех, кто в нашествии на Францию видел падение свободы, казнь ее защитников, быть может, даже раздел государства. Людовик XVI ничего такого в иноземцах не видел, потому что человек всегда скрывает от самого себя неудобства того, чего желает.
Напуганный шумом, произведенным поражением при Монсе и Турне, он послал в Германию с инструкциями, писанными его собственной рукой, Малле дю Пана. Он советовал государям приближаться осторожно, как можно более щадить жителей областей, через которые войскам придется проходить, и предпослать им манифест с изъявлениями своих миролюбивых и примирительных намерений. При всей умеренности это все-таки было приглашением вторгнуться в страну, да и если таково было желание короля, таково ли было желание иностранных государей, соперников Франции, и раздраженных эмигрантов? Наконец, сам Людовик XVI мог ли поручиться, что не увлечется далее своих намерений?
Прусский и австрийский министры сами выразили Малле дю Пану сомнения, которые внушала им необузданность эмиграции, и ему нелегко было успокоить их на этот счет. Королева тоже не доверяла эмигрантам, в особенности она боялась Калонна как опаснейшего из своих врагов. Но все-таки Мария-Антуанетта умоляла своих родных как можно быстрее и деятельнее заняться ее спасением.
С этой минуты народная партия должна была смотреть на двор как на врага, тем более опасного, что он располагал всеми силами государства, и начинавшийся бой сделался боем смертельным. Король, составляя новое правительство, не выбрал ни одного определенно высказавшегося человека. В ожидании скорого избавления он думал только о том, как бы протянуть еще несколько дней, а для этого достаточно было самого ничтожного правительства.
Фельяны пытались воспользоваться этим случаем, чтобы снова сблизиться с двором не столько, нужно отдать им справедливость, из личного честолюбия, сколько из участия к королю. Они нисколько не рассчитывали на иностранное нашествие; напротив, большинство их видело в нем преступное покушение и вдобавок равную опасность для двора и нации. Они со всей основательностью предвидели, что король погибнет прежде, нежели подоспеет помощь, а после вторжения опасались бесчеловечных мщений, быть может, раздела территории и, само собой, уничтожения всякой тени свободы.
Лалли-Толендаль, уехавший было из Франции, убедившись в невозможности двух палат, Малуэ, сделавший еще попытку в пользу них во время ревизии, Дюпор, Лафайет, Ламеты и другие, желавшие сохранить существовавший порядок, соединились для последнего усилия. Эта партия, подобно всем партиям не отличавшаяся особенным внутренним согласием, объединялась с единственной целью – спасти короля от его ошибок и вместе с тем спасти конституцию. Всякая партия, принужденная действовать втайне, бывает вынуждена прибегать к мерам, которые называются интригами, когда не удаются. В этом смысле фельяны интриговали.
Как только они увидели, что Серван, Клавьер и Ролан сменены благодаря содействию Дюмурье, они сблизились с последним и предложили ему свою помощь, с условием, чтобы он наложил вето на декрет о священниках. Дюмурье, может быть, с досады, а может, по недоверию к их средствам, и, вероятно, также вследствие принятого на себя обязательства настоять на утверждении декрета, отказался и уехал в армию с желанием, как он писал к собранию, чтобы пушечное ядро согласовало все мнения о нем.
Фельянам оставался Лафайет, который не принимал участия в их тайных происках, однако разделял их нерасположение к Дюмурье и прежде всего хотел спасти короля, не меняя конституции. Средства у них были минимальными. Во-первых, двор, который они старались спасти, не хотел принимать от них спасения. Королева, охотно доверявшая Варнаву, виделась с ним с величайшими предосторожностями и не иначе как тайно. Эмигранты и двор никогда не простили бы ей свиданий с конституционалистами. Ей даже советовали вовсе не иметь с ними сношений, а уж лучше предпочесть им якобинцев, потому что с первыми нужно будет вступать в соглашения, а относительно последних не обязывает ничто. Если к этим часто повторяемым советам прибавить личную ненависть к Лафайету, то станет понятно, как мало двор был расположен принять услуги конституционалистов или фельянов.
Кроме этого нерасположения нужно еще принять в соображение незначительность средств, которые они могли применить против народной партии. Лафайета, правда, боготворили его солдаты, и он мог положиться на свою армию, но перед ним стоял неприятель, и ему никак нельзя было обнажить границу. Старик Люкнер, на которого он опирался, был слаб, изменчив, податлив на острастку, хоть и весьма храбр на поле битвы. Но даже рассчитывая на военные средства, конституционалисты не имели никаких гражданских средств. Большинство в собрании принадлежало Жиронде. Национальная гвардия была им отчасти предана, но при этом была исполнена несогласий и пришла в почти совершенное расстройство. Стало быть, конституционалистам оставалось, если бы они решились употребить в дело свои военные силы, идти от границ на Париж, то есть учинить восстание против собрания, а восстание, превосходное средство для партии, занимающей наступательное положение, неприлично и пагубно для партии умеренной, которая сопротивляется, опираясь на законы.
Однако фельяны обступили Лафайета и вместе с ним составили проект письма к собранию. Это письмо, написанное от его имени, должно было выразить его чувства к королю и конституции и его неодобрение всего, что клонилось к ущербу того или другой. Друзья его делились на два разряда: одни подстрекали его, другие удерживали. Но, думая лишь о том, что могло быть полезно королю, которому он присягал в верности, Лафайет написал письмо, не смущаясь ожидавшими его вследствие того опасностями.
Король и королева, хоть и решились к нему не прибегать, дали ему действовать, усматривая в этом письме только перебранку между друзьями свободы. Письмо принесли в собрание 18 июня. Лафайет, начав с порицания действий последнего правительства, которое он, по его словам, собирался обвинить гласно, когда узнал о его удалении, продолжал так: «Недостаточно того, что это правительство избавлено от вредного влияния; общественное дело в опасности, участь Франции главным образом зависит от ее представителей; нация ждет от них спасения, но, создав себе конституцию, предписала им единственный путь, каким надлежит спасать ее».
Заявляя затем о своей неизменной привязанности закону, которому он присягнул, Лафайет описывал состояние Франции, поставленной, по его мнению, между двумя врагами – внешними и внутренними.
«Надо уничтожить и тех и других, но вы будете иметь нужную к тому силу лишь настолько, насколько будете держаться конституции и справедливости… Оглядитесь кругом… Можете ли вы скрыть от себя, что некая партия – скажу прямо, во избежание всякой неопределенности: якобинская партия – причинила столько беспорядков? Ее-то я громогласно в них обвиняю! Организованная точно отдельное государство, имея метрополию и разветвления, слепо руководимая несколькими честолюбивыми вождями, эта секта образует отдельную корпорацию среди французского народа, права которого она противозаконно присваивает себе, подчиняя своему гнету его представителей и уполномоченных.
