Первым движением короля и Дюмурье было спешить в собрание и сообщить ему эту ноту. Собрание, естественно, пришло в негодование, поднялся один общий крик: «Война!» Но Дюмурье не сказал собранию одного: Австрия, которой он грозил новой революцией в Люттихе, прислала к нему переговорщика по этому предмету; и человек этот говорил совсем иначе, нежели австрийское правительство, а последняя нота была явно плодом внезапного и подсказанного решения.
Собрание сняло с Ноайля обвинение и потребовало немедленного рапорта. Король уже не мог отступить; эта роковая война наконец должна была быть объявлена, но она не была для него выгодна. Французы-победители сделались бы еще требовательнее и непреклоннее насчет соблюдения нового закона; побежденные, они придрались бы к правительству и обвинили его в недостаточно усердном ведении войны. Людовик XVI вполне сознавал эту двоякую опасность, поэтому решение стало для него одним из самых тяжелых.
Дюмурье составил свой рапорт с обычной скоростью и отнес его королю, который продержал его у себя три дня. Вопрос состоял в том, должен ли король взять на себя инициативу и сам посоветовать собранию объявить войну или только совещательно обратиться к нему и объявить, что, согласно данным предписаниям, Франция находится на военном положении. Министры Ролан и Клавьер держались первого мнения, ораторы Жиронды – тоже и даже желали продиктовать тронную речь. Людовику неприятно было объявлять войну; он предпочитал объявить военное положение. Разница ничтожная, но ему это было бы легче. Можно было оказать это снисхождение его неловкому положению. Дюмурье, податливый более других, не послушал остальных министров и с помощью де Грава, Лакоста и Дюрантона заставил товарищей согласиться на желание короля. Это было первое его несогласие с Жирондой.
Король сам сочинил свою речь и 20 апреля лично отправился в собрание, сопровождаемый всеми министрами.
Значительное стечение публики увеличивало эффектность этого заседания, долженствовавшего решить судьбу Франции и Европы. Лицо короля было бледным и изобличало глубокую озабоченность. Дюмурье прочел подробный отчет о переговорах между Францией и империей; он доказал, что договор 1756 года фактически нарушен и по последнему ультиматуму Франция находится в состоянии войны. Он присовокупил, что король, желая посоветоваться с собранием и не имея к тому других легальных средств, кроме формального предложения войны, решается этим путем испросить его мнения. Тогда заговорил сам Людовик XVI, с достоинством, но взволнованным голосом. «Господа, – сказал он, – вы сейчас слышали результаты переговоров, которые я вел с венским двором. Заключение рапорта составлено по единогласному мнению моего совета, я и сам с ним согласен. Заключение это сообразно желанию, неоднократно изъявленному мне Национальным собранием, и чувствам, заявленным мне большим числом граждан из разных частей королевства; все предпочитают скорее воевать, чем долее смотреть, как оскорбляется достоинство французского народа и нарушается национальная безопасность.
Я обязан был сначала исчерпать все средства, чтобы сохранить мир. Ныне я, согласно с Конституцией, предлагаю Национальному собранию войну против короля Венгерского и Богемского».
Это предложение было принято с величайшей радостью; со всех сторон раздались крики «Да здравствует король!». Собрание ответило Людовику XVI, что примется за прения и известит его о результате. Прения были бурными и продолжались до поздней ночи. Всё, что было говорено за и против войны, повторили еще раз, наконец декрет состоялся: за войну проголосовало значительное большинство.
«Принимая во внимание, – гласил декрет, – что венский двор вопреки трактатам не перестает открыто покровительствовать французским мятежникам, заключил договор между несколькими европейскими державами против независимости и безопасности французской нации; что Франциск I, король Венгерский и Богемский, своими нотами от 18 марта и 7 апреля объявил, что не откажется от этого договора, несмотря на то, что ему было предложено нотой от 11 марта 1792 года привести войска на границах в мирное положение, а продолжал усиливать свои враждебные приготовления, формально посягнув на владычество французской нации и, заявив свое намерение поддержать притязания немецких князей, имеющих владения во Франции, которым нация не переставала предлагать вознаграждения; старался поселить раздор между французскими гражданами и вооружить их друг против друга, предлагая недовольным поддержку держав; принимая, наконец, во внимание, что после того, как он отказался отвечать на последние депеши французского короля, нет никакой надежды добиться устранения всех этих обид путем дружеских переговоров, и что этот отказ равносилен объявлению войны и прочее, – собрание объявляет, что война стала неотложно необходимой».
Нужно признать, что эта жестокая война, так долго терзавшая Европу, была начата не Францией, а иностранными державами. Франция, объявляя войну, только признала декретом положение, в которое была поставлена другими.
Известие о войне вызвало всеобщую радость. Патриоты усматривали в ней конец опасений, внушаемых им эмиграцией и нерешительными действиями короля; умеренные, более всего страшась раздоров, надеялись, что общая опасность примирит всех и поле битвы отвлечет всех этих неспокойных людей, порождены революцией. Только несколько фельянов, всегда готовых винить собрание, находили, что оно нарушило конституцию, согласно которой Франция никогда не должна была играть наступательную роль. Но на этот раз было слишком ясно, что Франция не наступает. Итак, все, кроме короля да немногих недовольных, желали войны.
Лафайет приготовился честно служить отечеству на этом новом поприще. Ему было поручено исполнение плана Дюмурье по распоряжению министра де Трава. Дюмурье уверил всех патриотов, что вторжение в Бельгию будет совсем не трудным. Эта страна, недавно потрясенная революцией, подавленной Австрией, должна была подняться при первом появлении французов, и тогда сбылось бы слово, сказанное собранием иностранным государям: «Если вы пошлете нам войну, мы вам пошлем свободу». Притом это было одним из условий плана Дюмурье, состоявшего в том, чтобы дойти до естественных границ.
Рошамбо командовал армией, наиболее близкой к месту действий, но на него нельзя было возложить эту операцию вследствие его брюзгливости и болезненности, а главное потому, что он гораздо менее Лафайета годился для вторжения полувоенного, полународного. Хотели было дать Лафайету общее начальство над всей операцией, но Дюмурье на это не согласился, вероятно, из личного недоброжелательства. Он привел причиной то, что нельзя же обойти маршала и дать начальство над этой экспедицией простому генералу. Еще он сказал – и эта причина прозвучала основательнее, – что Лафайет подозрителен якобинцам и собранию. Действительно, не подлежит сомнению, что Лафайет, молодой, деятельный, единственный из всех генералов, которого любили войска, должен был внушать опасения экзальтированным головам и своим влиянием подавал повод к клевете.
Как бы то ни было, он охотно вызвался исполнить план министра, одновременно военный и дипломатический, и для этого потребовал 50 тысяч человек, с которыми предложил двинуться через Намюр и реку Маас до Люттиха, откуда уже мог держать Нидерланды в повиновении. Дюмурье одобрил этот весьма решительный план. В самом деле, так как война была объявлена всего несколько дней назад, Австрия не успела распорядиться прикрытием своих бельгийских владений и успех казался верным.
Итак, Лафайет получил приказание сначала двинуться с 10 тысячами из Живена в Намюр, а из Намюра в Люттих и Брюссель; за ним должна была последовать вся его армия. Пока он совершал это движение, генерал-лейтенант Бирон должен был, тоже с 10 тысячами, идти из Валансьена в Моне. Другому офицеру приказали идти на Турне и неожиданно занять его. Эти движения, исполняемые офицерами Рошамбо, имели целью только поддержать и маскировать настоящую атаку, вверенную Лафайету.
