В одиннадцать часов утра получают известие о парижских событиях. Мирабо подходит к президенту Мунье, который, будучи недавно избранным наперекор Пале-Роялю, во весь этот печальный день обнаруживает несокрушимую твердость.
– Париж, – говорит ему Мирабо, – идет на нас; сделайте вид, будто вам дурно, ступайте во дворец и скажите королю, чтобы он просто, без замечаний, принял статьи и Декларацию.
– Париж идет – тем лучше! – отвечает Мунье. – Пусть нас убьют, но всех, – государство от этого выиграет.
– Красиво сказано, право! – замечает Мирабо и возвращается на свое место.
Спор продолжается до трех часов, наконец решают, что президент отправится к королю и будет просить его принять статьи и декларацию. В ту самую минуту, как Мунье хотел идти во дворец, докладывают о депутации: это Майяр с сопровождавшими его женщинами. Майяр просит, чтобы его приняли и выслушали. Его впускают в залу, женщины бросаются вслед за ним. Тогда он излагает всё происшедшее, описывает недостаток хлеба и отчаяние народа, говорит о письме к мельнику и уверяет, будто какой-то человек, встреченный ими по пути, сказал, что одному приходскому священнику поручено донести об этом письме. Этим кюре был Грегуар, который, как мы сейчас видели, действительно донес. Кто-то обвиняет архиепископа Парижского Жюинье в том, что автор письма он. В опровержение обвинения, возведенного на добродетельного прелата, поднимаются крики негодования. Майяра и его депутацию призывают к порядку.
Ему говорят, что приняты все меры к снабжению Парижа продовольствием, что король ничего не забыл и его будут умолять принять еще новые меры, что надо удалиться, а смуты не есть средство прекратить голод.
Мунье выходит, чтобы идти во дворец, но женщины обступают его и хотят идти с ним. Он сначала отказывается, но вынужден взять с собою шестерых. Он проходит через толпы, пришедшие из Парижа, вооруженные пиками, топорами и палками с железными наконечниками. Идет сильный дождь. Отряд лейб-гвардии налетает на толпу, окружившую президента, и разгоняет ее, но женщины тотчас снова обступают Мунье, и он с ними является во дворец.
Фландрский полк, драгуны, швейцарцы и версальская гвардия уже стоят в боевом строю. Вместо шести женщин они вынуждены впустить двенадцать. Король принимает их милостиво и сожалеет об их нужде; женщины весьма тронуты. Одна из них, молодая и красивая, сконфуженная при виде государя, едва решается прошептать одно слово: «Хлеба…» Король, тронутый, обнимает ее, и женщины удаляются, вполне утешенные этим приемом.
Их товарки встречают их у входа во дворец; они не верят рассказу, заявляют, что те дали себя обольстить, и собираются буквально разорвать несчастных женщин на части. Лейб-гвардейцы под командованием графа Гиша спешат на выручку; с разных сторон раздаются выстрелы, два гвардейца падают, несколько женщин ранены. Невдалеке один человек из народа прорывается во главе нескольких женщин сквозь войска до самой дворцовой решетки. Офицер Савоньер бросается за ним, но получает пулю в руку.
Эти схватки произвели сильное раздражение в обоих лагерях. Король, узнав об опасности, послал гвардейцам приказание не стрелять, а уйти в свои казармы. Пока они удалялись, между ними и версальской гвардией произошел обмен несколькими выстрелами, но неизвестно, кто выстрелил первый.
Во время этих беспорядков король сидел в совете, а Мунье с нетерпением ждал его ответа, беспрестанно посылая повторять, что сама его должность требует его присутствия в собрании, что известие о принятии статей и декларации королем всех успокоит и что он уйдет, если ему не дадут ответа, так как не может так надолго отлучаться со своего поста. В совете между тем обсуждался вопрос, уезжать ли королю. Совещание продолжалось с шести до десяти часов вечера. Двор хотел отправить королеву с детьми, но толпа остановила кареты, как только их стали подавать; притом королева твердо решила не расставаться с мужем.
Наконец, около десяти часов Мунье получил желаемый ответ и возвратился в собрание. Депутаты уже разошлись, и зала была занята женщинами. Мунье заявляет, что король принял статьи конституции и Декларацию прав человека; женщины выслушивают это весьма хладнокровно и только спрашивают, улучшится ли от этого их участь, а главное – будет ли у них хлеб. Мунье отвечает как можно убедительнее и распоряжается, чтобы им был роздан весь хлеб, какой можно было достать. В эту ночь муниципалитет совершил большой промах, не позаботившись накормить эту голодную толпу, которую недостаток хлеба погнал из Парижа и которая уже нигде не нашла хлеба по дороге.
В это время приехал Лафайет. Он в течение восьми часов боролся с парижской милицией, которая тоже хотела идти в Версаль. Один из его гренадеров сказал ему: «Генерал, вы нас не обманываете, но вас обманывают. Вместо того чтобы обращать оружие против женщин, пойдем в Версаль к королю и удостоверимся в его расположении, поставив его среди нас». Лафайет не уступал ни настоятельным просьбам своих войск, ни давлению толпы. Солдаты его были к нему привязаны не победами, а хорошим о нем мнением, и чуть это мнение поколебалось, как он уже не мог с ними справиться.
Несмотря на это, Лафайету удалось удержать гвардейцев до вечера; но голос его был слышен лишь на маленьком расстоянии, а далее ничто не останавливало народной ярости. Толпа несколько раз грозила ему смертью, но он всё не уступал. В то же время он знал, что из Парижа беспрестанно выходят новые толпы: так как мятеж уже решительно перемещался в Версаль, то долг требовал, чтобы и он последовал туда же. Коммуна сама приказала ему отправиться туда – и он поехал.
По пути Лафайет останавливает свое войско, заставляет его присягнуть в верности королю и прибывает в Версаль около полуночи. Он объявляет Мунье, что гвардия обещала исполнить свой долг и что не будет совершено ничего противозаконного. Затем он спешит во дворец, является туда почтительный и огорченный, извещает короля о принятых предосторожностях и уверяет его в преданности своей и войска. Король, казалось, успокаивается и удаляется к себе почивать. Однако Лафайету было отказано в праве расставить во дворце свои караулы, и ему дали только наружные посты. Другие посты назначили Фландрскому полку, расположение которого было сомнительно, швейцарцам и лейб-гвардейцам. Последние сначала получили приказание удалиться, но потом были снова призваны, однако, не успев собраться, заняли свои посты в незначительном числе. Вследствие общего смятения не все доступные пункты защитили; одни решетчатые ворота даже остались отворенными. Лафайет занял вверенные ему наружные посты своими войсками, и ни один из них не был взят силой, ни на один даже не совершили нападения.
Собрание, несмотря на всю эту сумятицу, возобновило заседание и с величественным спокойствием продолжало прения об уголовных наказаниях. Время от времени народ прерывал прения, требуя хлеба. Мирабо, наскучив перерывами, громким голосом воскликнул, что собрание ни от кого не принимает законов и прикажет очистить трибуны. Народ ему зааплодировал. Однако собранию не пришлось противиться долее. Лафайет приказал сказать Мунье, что всё, кажется, спокойно; тогда, далеко за полночь, собрание наконец разошлось, назначив следующее заседание на другой день в одиннадцать часов.
Народ разбрелся и казался спокойнее. Лафайет имел основания полагаться на преданность своего войска, которое действительно ни разу не поколебалось, и был значительно успокоен тишиной, царствовавшей, по-видимому, везде. Для безопасности он выставил караул в казарме лейб-гвардии и разослал множество патрулей. В пять утра он еще был на ногах. Уверенный, что всё спокойно, Лафайет наконец бросился на постель, в первый раз за целые сутки.
Народ между тем начинал пробуждаться и уже разгуливал по окрестностям дворца. Завязалась схватка с одним лейб-гвардейцем, выстрелившим из окна. Разбойники тотчас же кинулись в открытые ворота, взобрались по лестнице, которую нашли свободной; наконец их остановили два лейб-гвардейца, которые геройски защищались и уступали только пядь за пядью, отступая от одной двери к другой. Одного из этих преданных слуг звали Миомандр [де Сен-При]. «Спасайте королеву!» – кричит он во весь голос. Этот крик доходит до Марии-Антуанетты, и она, вся дрожа, убегает к королю. В это время разбойники врываются в ее спальню и, найдя ее постель пустой, бросаются дальше, но их снова останавливают лейб-гвардейцы, скучившиеся в этом месте в большом числе. В эту минуту французские гвардейцы Лафайета, поставленные близ дворца, прибегают, услышав шум, и разгоняют нападающих. Они подходят к двери, за которой укрепились лейб-гвардейцы, и кричат им: «Открывайте! Французские гвардейцы не забыли, что при Фонтенуа вы спасли их полк». Дверь отворяется, и солдаты обеих гвардий обнимаются.
