Совет вслед за королем переехал в Марли. Там план Неккера, сначала одобренный, снова подвергся обсуждению, королю вдруг подали записку, совет прервали, затем опять открыли, наконец отложили до следующего дня, несмотря на необходимость возможно скорого решения. На другой день в совет вошли новые члены, в том числе братья короля. В план Неккера внесли ряд изменений. Министр воспротивился, сделал несколько уступок и, обнаружив себя побежденным, вернулся в Версаль. Три раза приезжал к нему паж с новыми изменениями, в результате которых план совершенно исказился, и королевское заседание наконец назначили на 22 июня.

Было еще только 20-е число, а зала Генеральных штатов уже закрылась под предлогом приготовлений, требуемых присутствием короля. Эти приготовления могли быть сделаны в полдня, но духовенство только накануне решилось объединиться с общинами, а этому-то объединению и требовалось помешать. Королевским приказом заседания прекращаются до 22 июня. Байи, считая своей обязанностью исполнить волю собрания, которое в пятницу, 19-го, назначило заседание на следующий день, появляется у дверей залы. К ним приставлен караул из гвардейцев с приказанием никого не впускать; но дежурный офицер почтительно впускает Байи и позволяет ему войти в один из дворов, чтобы написать там протест. Несколько молодых пылких депутатов непременно хотят проникнуть в залу, несмотря на запрет. Байи успокаивает их и уводит с собой, чтобы не повредить доброму офицеру, с такой умеренностью исполнявшему предписание властей. Депутаты собираются с шумом и спорами; некоторые предлагают устроить заседание под самыми окнами королевских покоев, другие вспоминают о зале для игры в мяч – туда и отправляются тотчас все. Эта зала просторна, но стены мрачные и голые и не на чем сидеть. Президенту предлагают кресло, но он отказывается и объявляет, что будет стоять, как и всё собрание. Скамейка служит вместо бюро. Два депутата становятся у дверей караульными, но их скоро сменяет стража ратуши (стражники сами являются предложить свои услуги).

Народ сбегается толпами, начинаются прения. Все восстают против произвольной приостановки заседаний и предлагают различные способы устранения подобных случаев впредь. Волнение возрастает, воображению начинают представляться крайние меры. Кто-то предлагает отправиться в Париж; собрание горячо принимает предложение. Поговаривают даже о том, чтобы отправиться всем собранием и пешком. Байи, опасаясь насилия, которому собрание могло подвергнуться на пути, а также отступничества некоторых членов, не соглашается. Тогда Мунье предлагает депутатам клятвенно пообещать не расходиться до учреждения конституции. Это предложение принимается с восторгом и тотчас же составляется форма присяги. Байи просит, чтобы ему оказали честь первому связать себя клятвой, и читает вслух присягу следующего содержания: «Вы торжественно клянетесь никогда не расходиться, собираться везде, где обстоятельства того потребуют, до тех пор пока конституция королевства не будет учреждена и утверждена на прочных основаниях». Эта присяга, произнесенная громким, внятным голосом, была слышна даже на улице. Все немедленно клянутся; все руки простираются к Байи, который, стоя неподвижно, принимает торжественный обет укрепить национальные права законами. Толпа начинает кричать «Да здравствует собрание! Да здравствует король!», как бы желая доказать, что без гнева и ненависти, лишь по долгу, возвращает себе должное. Затем депутаты подписывают свою декларацию. Только один из них, Мартен-Дош, прибавляет к своему имени слово оппонент. Вокруг него начинается страшный шум. Байи, чтобы его услышали, становится на стол, спокойно обращается к депутату и объясняет ему, что он имеет право отказать в своей подписи, но никак не составлять оппозицию. Депутат упорствует, и собрание из уважения к его свободе действий оставляет это слово в протоколе.

Клятва в Зале для игры в мяч

Этот новый энергичный акт привел в ужас дворянство, которое на следующий день повергло свои жалобы к стопам короля, извиняясь в изменениях, сделанных в предложенном проекте соглашения, и прося его помощи. Меньшинство из дворянства протестовало против этого шага, основательно доказывая, что уже не время просить вмешательства короля, столь неуместно отвергнув его. Это меньшинство, мнению которого слишком мало внимали, состояло из сорока семи членов: военные, просвещенные люди из судебного ведомства: герцог Лианкур, искренне преданный королю и свободе; герцог Ларошфуко, отличавшийся неизменной добродетелью и большим умом; Лалли-Толендаль, прославившийся уже несчастьями своего отца[35] и своими красноречивыми протестами; Клермон-Тоннер, обладавший замечательным даром слова; братья Ламеты, молодые полковники, известные своим умом и храбростью; Дюпон, знаменитый обширными способностями и твердым характером; наконец, маркиз Лафайет, защитник свободы Америки, соединявший в себе постоянство и простоту Вашингтона с французской живостью.

Интриги тормозили все действия двора. Заседание, назначенное сначала на 22-е число, было отложено до 23-го. Байи уведомлялся об этой перемене запиской, написанной весьма поздно, при выходе с большого совета, и свидетельствовавшей об общем смятении. Неккер решил не появляться на заседании, чтобы не поддерживать своим присутствием действий, которых не одобрял.

Чтобы помешать заседанию 22 июня, были пущены в ход разные мелкие средства: к примеру, принцы приказали занять для себя залу, чтобы в этот день играть там в мяч. Собрание отправилось в церковь Святого Людовика, там к нему присоединилась большая часть духовенства с архиепископом Вьеннским во главе. Это объединение, совершившееся с величайшим достоинством, возбудило везде живейшую радость. Духовенство объявило, что пришло подчиниться общей проверке.

Мирабо на заседании 23 июня 1789 года

Следующий день был днем, назначенным для королевского заседания. Депутаты общин должны были войти в боковую дверь, не ту, которая назначалась для духовенства и дворянства: двор, не имея возможности покорить общины силой, старался по крайней мере унизить их. Депутаты долго ждали под дождем, президент был вынужден несколько раз стучать в эту дверь, которая всё не отворялась; ему отвечали, что еще не время. Депутаты уже готовились уйти. Байи постучался еще раз – дверь наконец отворилась. Вошедшие депутаты нашли высшие сословия уже на своих местах, которые они нарочно заняли раньше.

Заседание не походило на заседание 5 мая, не было величественным и трогательным вследствие избытка чувств и надежд. Присутствие многочисленного войска и мрачная тишина отличали его от первого торжества. Депутаты общин заранее решились хранить глубочайшее молчание. Король заговорил в выражениях слишком энергичных для его характера. Он произносил упреки и приказания, явно повинуясь внушению извне. Он требовал разделения собраний по сословиям, отменял предыдущие постановления среднего сословия, но обещал утвердить отречение от привилегий, когда землевладельцы произнесут это отречение. Людовик удерживал феодальные права как доходные и почетные, как ненарушимую собственность; он не приказывал объединяться для обсуждения дел, касавшихся общих интересов, но подавал надежду на такую уступку со стороны высших сословий. Таким образом, он принуждал общины к повиновению, а насчет аристократии ограничивался предположением, что оно не откажет в нем. Король предоставлял дворянству и духовенству судить о том, что касалось их сословий, и кончил тем, что заявил: если он встретит еще новые препятствия, то один займется благосостоянием своего народа и будет смотреть на себя как на его единственного представителя. Этот тон, эти речи глубоко раздражили умы – не против короля, который явился слабым представителем чужих мыслей, а против аристократии, орудием которой он являлся.