Дантон ограничивался одобрением всей затеи с упразднением Комиссии двенадцати, потому что не терпел ничего, тормозившего народную энергию, но в то же время желал бы, чтобы уважение к национальному представительству не нарушали. Однако он предвидел со стороны жирондистов новые вспышки и новое сопротивление ходу революции, и ему хотелось найти средство удалить их, без гонения. Тара предложил ему такое средство, и Дантон ухватился за него с жадностью. Все министры были в комитете, и Тара тоже. Глубоко огорченный положением, он возымел великодушную мысль, которая могла бы возвратить согласие. «Вспомните, – сказал он членам комитета, обращаясь преимущественно к Дантону, – вспомните ссоры Фемистокла и Аристида, упорство, с которым один отвергал то, что предлагал другой, и опасности, которым они через это подвергали отечество. Вспомните великодушие Аристида, когда он, глубоко опечаленный вредом, причиняемым обоими родной земле, однажды воскликнул: “О афиняне! Вы тогда можете быть спокойны и благополучны, когда и меня, и Фемистокла сбросите в Баратрон”. Так пусть же вожди обеих сторон повторят себе эти слова Аристида, пусть они добровольно, в равном числе, удалятся из собрания. С того же дня раздор уймется. В собрании останется еще довольно талантливых людей, чтобы спасти общее дело, и отечество будет благословлять благородных людей за такой великий поступок». Все члены комитета были тронуты этой высокой мыслью; Дельма, Барер, Камбон пришли от нее в восторг.

Дантон, который должен был первым пожертвовать собою, встает со слезами на глазах и говорит Тара: «Вы правы. Я иду в Конвент предложить эту мысль и вызовусь первым отправиться в Бордо заложником». Члены комитета расходятся, спеша сообщить об этом благородном поступке вождям обеих партий. Они обращаются в особенности к Робеспьеру, но такое самоотвержение, конечно, не могло ему быть по нутру, и он отвечает, что это просто западня, поставленная Горе с целью устранить ее главных бойцов. Удобоисполнимой осталась лишь одна половина плана – добровольное изгнание жирондистов, так как монтаньяры от идеи отказались. Комитет общественной безопасности поручил Бареру предложить одним взять на себя жертву, на которую у других не хватило великодушия.

В это самое время в епископском дворце устанавливался окончательный план второго восстания. Там, как и у якобинцев, жаловались, что энергия Дантона ослабла после упразднения Комиссии двенадцати. Марат предлагал идти в Конвент и прямо требовать обвинения двадцати двух. План восстания обговаривался не в самом собрании, а в исполнительном комитете, на который было возложено изыскание так называемых средств к общему спасению; этот комитет состоял из таких людей, как Варле, Добсент, Гусман – одним словом, из людей, постоянно волновавшихся с самого 21 января. Этот комитет предложил окружить Конвент вооруженными силами и не выпускать депутатов из залы, пока требуемый декрет не будет дан. Для этого следовало вернуть в Париж отряды, назначаемые в Вандею, которые нарочно были задержаны под разными предлогами в казармах Курбевуа. Инсургенты надеялись, что эти отряды согласятся на дела, на которые, пожалуй, не пошла бы Национальная гвардия. Оцепив здание Конвента этими надежными людьми, а остальную часть вооруженных сил оставляя в той же неизвестности и повиновении, как 31 мая, можно было рассчитывать легко сладить с Конвентом. Начальство над этими войсками поручили всё тому же Анрио.

2 июня 1793 года

Вот что инсургенты собирались совершить в воскресенье 2 июня. В субботу вечером ударил набат, забили тревогу, и Комитет общественной безопасности поспешил созвать Конвент на заседание среди этой новой бури.

В эту минуту жирондисты, собравшись в последний раз, обедали и совещались о том, что делать дальше. Им было ясно, что нынешнее восстание не могло иметь целью ни бить станки, как говорил Дантон, ни уничтожить комиссию, а речь уже шла о них лично. Одни советовали твердо стоять на своем и защищать до последнего дыхания должности, которыми они облечены. Петион, Бюзо, Жансонне склонялись к этому величественному решению. Барбару, не учитывая последствий, следуя лишь внушениям своего геройского духа, хотел идти в самую гущу врагов и подавить их своим присутствием и мужеством. Наконец, прочие – и Луве настойчивее всех отстаивал это последнее мнение – предлагали немедленно покинуть Конвент, где они не могли более принести никакой пользы, удалиться в свои департаменты, разжечь почти уже объявленное восстание и возвратиться в Париж с большими силами – мстить за законы и национальное представительство. Каждый защищал свое мнение, и никто не знал, на что решиться.

Набат и барабанный бой заставляют их встать из-за стола и искать убежища, не успев прийти к решению. Они отправляются к одному из своих сторонников, скомпрометированному менее прочих и не внесенному в знаменитый список двадцати двух: это был Мельян, уже принимавший их в своей большой квартире, где легко было собраться с оружием. Туда спешат все, кроме тех, у кого имелись другие средства укрыться.

Конвент собрался при звуках набата, но депутатов оказалось немного, вся правая сторона отсутствовала, кроме Ланжюине, который рвался ко всякой опасности и пришел разоблачать заговор. После довольно бурного, но непродолжительного заседания Конвент ответил просителям, что, ввиду декрета, обязавшего Комитет общественной безопасности представить доклад о двадцати двух, не имеет смысла принимать особое постановление по новому требованию коммуны. Затем Конвент в беспорядке разошелся, и заговорщики отложили до утра окончательное исполнение своего плана.

Набат и барабанный бой не умолкали всю ночь с субботы на воскресенье, 2 июня 1793 года. Пушка тоже гремела, и всё население столицы с рассвета вооружилось. Около восьмидесяти тысяч человек выстроились вокруг Конвента, но более семидесяти пяти тысяч из них не принимали участия в происходившем, а только следили за тем, что будет. Несколько надежных батальонов под начальством Анрио оцепили здание. У них было сто шестьдесят три орудия, зарядные ящики, жаровни для накаливания ядер, зажженные фитили – словом, весь военный аппарат, способный воздействовать на воображение. С самого утра в город были призваны батальоны, назначенные в Вандею, предварительно раздраженные сообщениями о мнимом раскрытии заговора, зачинщики которого находятся в Конвенте. Уверяли, что к этим доводам присовокупили и другие – в виде пятифранковых ассигнаций. Эти батальоны явились на площадь Карусель, готовые на всё, что бы ни заблагорассудилось инсургентам приказать им.

Итак, Конвент, хотя его теснили только несколько тысяч сумасбродов, казался осажденным восемьюдесятью тысячами парижан. Впрочем, если и не осажденный на самом деле, он подвергался большой опасности, потому что эти несколько тысяч были вполне расположены к любым крайним действиям.

Депутаты собрались на заседание. Гора, Равнина, правая сторона – все занимали свои скамьи. Обреченные на гибель депутаты, почти все собравшиеся у Мельяна, тоже хотели идти на свои места. Бюзо старался вырваться из рук останавливавших его друзей и хотел умереть в Конвенте, однако его успели удержать. Одному Барбару удалось уйти, и он явился в собрание, где весь этот роковой день проявлял нечеловеческое мужество. Остальных уговорили остаться всем вместе в своем убежище и там дождаться исхода ужасного заседания.

Заседание Конвента открывается, и Ланжюине, решившийся на последнее усилие, чтобы заставить непокорных уважать собрание, Ланжюине, которого не могут устрашить ни трибуны, ни Гора, первым просит слова, чем вызывает свирепый ропот.

– Я пришел, – говорил он, – представить вам средство остановить угрожающие новые движения.

– Долой! Долой! – кричат со всех сторон. – Он хочет междоусобной войны!