– Прежде всего нужно упразднить Комиссию двенадцати, – говорит он. – Это несравненно важнее, чем требовать главнокомандующего. Обращаюсь к людям, одаренным политическим взглядом. Если мы и потребуем Анрио, это ничего не изменит, потому что надо заняться не орудием, а причиной смут. Причина же – Комиссия двенадцати. Я не имею претензии судить о ее поведении или действиях, не за самовластное совершение нескольких арестов нападаю на нее, а прошу вас упразднить ее за то, что она неразумна.

– Неразумна?! – восклицает несколько голосов справа. – Мы этого не понимаем.

– Не понимаете? – возражает Дантон. – Так надо вам объяснить. Эта комиссия учреждена единственно для того, чтобы усмирять порывы народной энергии; она задумана в том духе умеренности, который погубит Французскую революцию. Она задалась преследованием энергичных служителей народа, вся вина которых состояла в том, что они пробуждали его энергию. Я еще не спрашиваю, следовала ли она при этом личному неприязненному чувству, но она выказала такие стремления, какие ныне мы обязаны порицать. Вы сами, по докладу вашего министра внутренних дел, отличающегося кротким нравом, беспристрастным и просвещенным умом, выпустили тех людей, которых Комиссия двенадцати посадила. Что же вам делать с самой комиссией, если вы отменяете ее распоряжения?.. Пушка прогремела, народ поднялся, но следует благодарить народ за его энергию, и если только вы – разумные законодатели, вы сами похвалите его за усердие, исправите свои ошибки и упраздните комиссию. Я обращаюсь, – еще раз повторяет Дантон, – лишь к людям, сколько-нибудь понимающим наше положение, а не к тем тупым созданиям, которые внимают только собственным страстям. Итак, не колеблясь, удовлетворите народ…

– Какой народ? – спрашивает кто-то справа.

– Вот этот народ, – с жаром отвечает Дантон, – этот громадный народ, который служит нам передовою стражей, который ненавидит тиранию и гнусную умеренность, долженствующую вернуть ее. Поспешите же удовлетворить народ, спасите его от аристократов, от его собственного гнева, и если, когда он будет удовлетворен, какие-нибудь злоумышленники захотят продлить уже бесполезное движение, Париж сам их уничтожит.

Рабо Сент-Этьен пытается оправдать Комиссию двенадцати в политическом отношении и всеми силами старается доказать, что ничто не могло быть разумнее создания комиссии для раскрытия заговоров Питта и Австрии, которые платят деньги за беспорядки, происходящие во Франции.

– Долой! – кричат в зале. – Отнимите у Рабо слово!

– Нет! – восклицает Базир. – Оставьте его, он лжец, я расскажу, что его комиссия организовала в Париже.

Рабо хочет продолжать; Марат требует, чтобы впустили депутацию от коммуны.

– Дайте же мне закончить, – говорит Рабо.

– Коммуну! Коммуну! Коммуну! – кричат трибуны и Гора.

– Я заявляю, – продолжает Рабо, – что когда я хотел сказать правду, вы меня прервали.

– Ну, заканчивайте, – разрешают ему наконец.

Рабо требует, чтобы комиссию упразднили, если так уж этого хотят, но чтобы при этом Комитету общественной безопасности поручили продолжать все расследования, начатые ею.

Вводят депутацию восставшей коммуны. «Образовался обширный заговор, – докладывает один из вошедших, – но он разоблачен. Народ, поднявшийся 14 июля и 10 августа, чтобы ниспровергнуть тиранию, снова поднимается, чтобы остановить контрреволюцию. Генеральный совет посылает нас сообщить вам о принятых мерах. Первой из этих мер было отдать собственность под охрану республиканцев; второй – положить по сорок су в день гражданам, оставшимся под оружием; третьей – составить комиссию, которая сносилась бы с Конвентом в эту минуту волнений. Генеральный совет просит вас назначить этой комиссии залу неподалеку от вашей, где она могла бы заседать и сноситься с вами».

Сразу после этих слов Гюаде вызвался ответить на требования комиссии. Из всех жирондистов уж конечно не он был способен унять страсти.

– Коммуна, – начинает он, – уверяя, будто открыла заговор, ошиблась только в одном слове: ей следовало сказать, что она его исполнила.

Крики с трибун перебивают его. Верньо требует их очистки. Поднимается страшный гвалт, и долгое время невозможно расслышать ничего, кроме несносного крика. Президент Малларме тщетно повторяет, что, если Конвенту не будут оказывать должного уважения, то он прибегнет к власти, которой наделяет его закон. Гюаде не сходит с кафедры, но ему с трудом удается добиться того, чтобы из его речи услышали хотя бы отрывочные фразы. Наконец он предлагает Конвенту прервать прения, пока не будет обеспечена его, Конвента, свобода действий, и поручить Комиссии двенадцати немедленно начать преследование тех, кто ударил в набат и выстрелил из пушки. Такое предложение не может усмирить шум. Верньо хочет взойти на кафедру, чтобы водворить хотя бы некоторое спокойствие, но является новая депутация от муниципалитета и повторяет всё уже сказанное. Конвент не может устоять перед этим новым давлением и постановляет, что служащим, затребованным для наблюдения за общественным порядком, будет выдаваться по два франка в день, а комиссарам от парижских властей предоставят залу для совещаний с Комитетом общественной безопасности.

По издании этого декрета Кутон принялся возражать Гюаде, и весь остаток вечера ушел на бесполезные споры. Всё парижское население, вооружившись, продолжило шествовать по городу в величайшем порядке и полной неизвестности. Коммуна занялась составлением новых адресов по поводу Комиссии двенадцати, а Конвент не переставал волноваться. Верньо, ненадолго вышедший из залы, с удивлением смотрел на весь этот народ, не знавший, что делать, и слепо повиновавшийся первой власти, какая завладеет им. Полагая, что нужно только суметь воспользоваться этим настроением, он предложил провести резкое различие между агитаторами и народом и привязать последний к себе доказательством доверия. «Я далек от того, чтобы обвинять большинство, – заявил он собранию, – или даже меньшинство населения Парижа. День сей покажет, насколько Париж любит свободу. Достаточно обойти несколько улиц, посмотреть, какой в них царствует порядок, сколько расхаживает по городу патрулей, чтобы признать, что Париж заслужил благодарность отечества». При этих словах все собрание встало и единодушно объявило, что Париж заслужил благодарность отечества. Гора и трибуны рукоплескали, удивленные подобным заявлением из уст Верньо. Это было сделано, бесспорно, весьма ловко: одним лестным заявлением нельзя было оживить усердия секций, не одобрявших коммуну, и внушить им нужное мужество и единодушие, необходимые, чтобы противиться восстанию.

В эту минуту секция предместья Сент-Антуан, возбужденная известием о том, что секция Мельничного холма водрузила белую кокарду, направилась к самому центру Парижа со своими пушками и остановилась в нескольких шагах от Пале-Рояля, где секция Мельничного холма расположилась в садах в боевом порядке, заперла все решетчатые ворота и была готова, тоже имея пушки, выдержать даже осаду. В городе продолжали распускать слухи о белой кокарде и подстрекать предместье Сент-Антуан к нападению. Однако несколько офицеров этой секции уже начинали говорить, что надо бы разузнать дело основательно и попробовать сговориться. Они подошли к решетке и заявили, что желают говорить с офицерами Мельничного холма. Их впустили, и они везде увидели одни только национальные цвета. Последовали объяснения, затем объятия. Офицеры вернулись к своим, и вскоре обе секции соединились и вместе отправились по улицам.

Итак, новой коммуне предоставлялась полная свобода спорить с Конвентом. Барер, всегда готовый к полумерам, от имени Комитета общественной безопасности предложил упразднить Комиссию двенадцати, но в то же время – отдать вооруженную силу в распоряжение Конвента. Пока он развивал свой план, появилась новая депутация и в третий раз изложила свои последние намерения от имени департамента, коммуны и чрезвычайного собрания комиссаров секций, заседавших в епископском дворце.