В тот же вечер в секциях было очень неспокойно. Вопреки декрету Конвента, по которому собрания должны закрываться в десять часов, заседание длилось уже много дольше; секции объявили свое новое название – патриотические общества – и совещались до поздней ночи.
Одни готовили новые адресы против Комиссии двенадцати, другие – петиции в Конвент, в которых требовалось объяснение слов Инара: «Париж будет исключен из списка городов».
В коммуне Шометт произносил длинную речь об очевидности заговора против свободы, о министрах, о правой стороне и прочем. Появился Эбер, рассказал о своем заключении, ему поднесли венок, которым он украсил бюст Жан-Жака Руссо, а затем возвратился в свою секцию, сопровождаемый комиссарами коммуны.
Двадцать девятого числа Конвент получает два прискорбных известия с двух главнейших военных точек – с севера и из Вандеи. Северная армия отражена и стеснена между Бушеном и Камбре; Валансьен и Камбре лишены всяких сообщений. На западе республиканские войска разбиты при Фонтене вандейцем Лескюром, который завладел и самим Фонтене. Эти известия распространяют большое уныние и делают положение умеренной партии еще более опасным. Секции одна за другой являются в Конвент со знаменами, на которых начертаны слова «Сопротивление угнетению», и объявляют, что нет ничего и никого неприкосновенного, кроме народа, и что, следовательно, те депутаты, которые старались вооружить департаменты против Парижа, должны быть отданы под суд, Комиссия двенадцати должна быть окончательно распущена и следует организовать революционную армию.
У якобинцев заседание было не менее знаменательным. Со всех сторон твердили, что минута настала и надо наконец спасти народ. Как только являлся кто-то с предложением каких-нибудь определенных средств, его тотчас же отсылали в Комиссию шести. Лежандр заговорил было об опасностях, о необходимости сначала исчерпать легальные средства, прежде чем прибегнуть к крайностям, но ему объявили, что он только нагоняет сон. Робеспьер, не высказываясь ясно, заметил, что коммуне надлежит полностью соединиться с народом; что он лично не в состоянии предписать средств к спасению; что это не дано одному человеку, а тем менее ему, измученному четырьмя годами революции, истощенному медленной, но смертельной лихорадкой.
Эти слова трибуна произвели глубокое впечатление и вызвали дружные рукоплескания. Они достаточно указывали на то, что он, как и все, собирается посмотреть, на что решатся муниципальные власти в епископском дворце. Это собрание сошлось опять, и там, как и накануне, было много женщин. Собрание прежде всего успокоило владельцев собственности заявлением, что собственность будет сохранена. Затем Дюфурни, один из членов Комиссии шести, сказал, что без главнокомандующего Национальной гвардией Парижа невозможно поручиться за успех и надо просить коммуну немедленно назначить такового.
Одна из женщин, пресловутая Лакомб[65], больше всех настаивала на этом предложении и объявила, что без быстрых и энергичных мер спастись невозможно. Собрание тотчас же отправило комиссаров в коммуну, которая ответила, в духе обычных ответов Паша, что поскольку назначение главнокомандующего это обязанность Конвента, а мэр не имеет права сам назначать такового, то коммуна может только высказать по этому поводу свои пожелания. Этот ответ равнялся приглашению причислить и это назначение к чрезвычайным мерам, которые новое собрание на себя принимало. Тогда заседавшие решили пригласить все кантоны департамента присоединиться к ним и послали депутатов в Версаль. От имени шести требовалось слепое доверие и обещание исполнять не разбирая всё, что бы они ни предложили. Кроме того, предписывалось полное молчание по вопросу о средствах.
Расходясь, собрание назначило заседание на завтра, на девять часов утра, с тем чтобы не закрываться, не придя к решительному результату. Комиссия двенадцати была извещена обо всем в тот же вечер, Комитет общественной безопасности тоже; последний, кроме того, узнал, что в Шарантоне, по слухам, происходили небольшие сходки, в которых участвовали Дантон, Марат и Робеспьер. Комитет, пользуясь минутой отсутствия
Дантона, приказал министру внутренних дел приступить к самым деятельным розыскам для раскрытия этой тайной сходки. По всему было видно, что это ложные слухи. Робеспьер явно желал переворота, направленного против его противников жирондистов, но для этого не требовалось компрометировать себя: достаточно было не противодействовать более, как он это делал несколько раз в течение мая. В самом деле, его речь у якобинцев, в которой он признал, что коммуне надлежит соединиться с народом для приискания средств, равнялась формальному согласию на восстание. Этого одобрения было достаточно, а в центральном клубе и без него всё кипело. Что касается Марата, он содействовал движению своими листками, а также сценами, которыми он каждый день угощал Конвент, но Марат не принадлежал к Комиссии шести, настоящей распорядительнице.
Единственный человек, которого можно было бы, пожалуй, считать скрытым зачинщиком движения, был Дантон, но он колебался. Он желал роспуска Комиссии двенадцати, но ему не хотелось трогать национальное представительство. В этот же день депутат Мельян встретился с ним в Комитете общественной безопасности, дружески с ним разговаривал, дал почувствовать, какую разницу видят жирондисты между ним и Робеспьером, как уважают его способности, и кончил тем, что Дантон мог бы сыграть великую роль, тратя свои силы для победы добра и порядочных людей. Дантон, тронутый этими словами, сказал лишь: «Ваши жирондисты мне не доверяют». Мельян хотел настаивать. «Не доверяют», – повторил Дантон и удалился, не желая продолжать разговор.
Эти слова вполне обрисовывали его настроение. Он презирал эту муниципальную чернь, ни Робеспьер, ни Марат ему не нравились, гораздо приятнее было бы стать во главе жирондистов, но они ему не доверяли и руководствовались совершенно другими принципами. К тому же Дантон не видел ни в их характере, ни в убеждениях энергии, необходимой для спасения республики, а эта великая цель была ему дороже всего на свете. Равнодушный к личностям, Дантон отдавал предпочтение той партии, которая могла обеспечить Революции наиболее быстрый и наиболее прочный успех. Так как
Дантон держал в своих руках кордельеров и Комиссию шести, можно предположить, что он принимал большое участие в готовившемся движении и, по-видимому, хотел сначала устранить Комиссию двенадцати, а там уж смотреть, как распорядиться жирондистами.
Наконец у заговорщиков Центрального революционного комитета вполне сложился план восстания. Они не хотели, по их собственным словам, устраивать восстание физическое, им требовалось восстание чисто нравственное, не отрицающее уважение к личности и собственности, словом – они желали надругаться над законами и свободой Конвента, соблюдая величайший порядок. Их целью было сделать коммуну центром восстания, созвать от ее имени вооруженные силы, так как она имела на это право, окружить Конвент, а затем подать ему адрес: по форме – петицию, а в сущности – настоящий приказ; они хотели просить с оружием в руках.
Действительно, в четверг, 30 мая, комиссары секций собираются в епископском дворце и составляют так называемый республиканский союз. Облеченные обширными полномочиями от всех секций, они объявляют себя восставшими для спасения общего дела, угрожаемого аристократической фракцией, угнетающей свободу. Мэр, упорствуя в своем обычном двуличии, делает некоторые представления о характере этой меры, кротко противится ей и кончает тем, что повинуется мятежникам, которые приказывают ему отправиться в коммуну и там сообщить об их решении. Затем постановляют, что все сорок восемь секций соберутся и в тот же день выразят свое желание восстания, а немедленно после того колокола ударят в набат, заставы будут заперты и барабан забьет тревогу по всем улицам.
Секции в самом деле собираются, и день проходит в бурном голосовании. Комитет общественной безопасности и Комиссия двенадцати требуют к себе власти, чтобы получить от них сведения. Мэр с прискорбным видом сообщает о плане, постановленном в епископском дворце. Люилье, прокурор-синдик департамента, открыто, со спокойной уверенностью объявляет, что действительно существует план нравственного восстания, и мирно удаляется к своим товарищам.
