Так, почти вся Франция была разделена. Борьба шла более или менее напряженная, партии были более или менее ожесточены, смотря по положению каждого города. Там, где опасности, грозившие Революции, казались более значительными, якобинцы были склонны применять жесткие методы, и, следовательно, умеренные люди были более расположены сопротивляться им. Но что всего более ожесточало революционные страсти – это опасность внутренних измен, еще большая, чем опасность войны с иноземцами. Так, на северной границе, угрожаемой неприятельскими армиями и мало волнуемой интригами, согласие почти не нарушалось; у всех была одна мысль – общая оборона, и комиссары, разъезжавшие между Лиллем и Лионом, присылали вполне удовлетворительные донесения. Но уже в Лионе, где тайные происки в соединении с географическим и стратегическим положением города увеличивали опасность, разыгрывались такие же страшные бури, как в Париже. Своим местоположением в восточной части Франции и соседством с Пьемонтом Лион всегда обращал на себя взоры контрреволюции. Первая туринская эмиграция еще в 1790 году хотела устроить там восстание и даже послать туда одного из французских принцев. Мирабо свой план тоже строил на Лионе.
С тех пор как эмиграция переселилась в Кобленц, в Швейцарии был оставлен агент для сношений с Лионом, а через Лион – с южными фанатиками. Эти происки вызвали якобинскую реакцию, и в итоге из-за роялистов в Лионе образовались сторонники Горы. Они составили клуб, который назывался Центральным и состоял из посланцев всех местных клубов. Во главе его оказался пьемонтец, который, увлекаемый природной непоседливостью, переходил из страны в страну, наконец поселился в Лионе и тут, по милости своей революционной горячности, попал сначала в муниципальные чиновники, а затем в президенты гражданского суда. Его звали Шалье. Он произносил в Центральном клубе такие речи, за которые у парижских якобинцев сам Марат обвинил бы в резкости и стремлении к переворотам, если не в получении денег с иностранцев. Кроме этого клуба, в распоряжении лионских революционеров состоял весь муниципалитет, кроме мэра Нивьера, друга и ученика Ролана: он был главой лионских жирондистов.
Утомленный столькими бурями, Нивьер, подобно Петиону, подал в отставку и тоже был вновь избран секциями, которые в Лионе были энергичнее и могущественнее, нежели во всей остальной Франции. Из одиннадцати тысяч голосов девять тысяч было подано за Нивьера, что и вынудило его снова стать мэром, но он вторично подал в отставку, и на этот раз муниципалитету удалось обзавестись подходящим мэром. По этому случаю произошла рукопашная: молодежь секций выгнала Шалье из Центрального клуба и очистила залу, в которой он изрыгал свою фанатическую чепуху. Испуганный департаментский совет вызвал комиссаров Конвента, которые, сначала высказавшись против секций, а потом против излишеств коммуны, не угодили ни одной партии; на них написали донос, как на якобинцев, и Конвент вынужден был отозвать их. Комиссары действительно только и сделали, что перестроили Центральный клуб, подчинили его якобинцам и, сохранив его энергию, избавили его от некоторых чересчур неблаговидных членов.
В мае раздражение достигло высшей степени. С одной стороны, коммуна, составленная исключительно из одних якобинцев, и Центральный клуб под председательством Шалье требовали учреждения в Лионе Революционного трибунала и носили по площадям гильотину, присланную из Парижа для острастки изменников, аристократов и пр.; с другой стороны, вооруженные секции готовы были подавить муниципалитет и препятствовать учреждению кровавого судилища, от которого жирондисты не смогли спасти столицу. При этом положении дел тайные роялистские агенты, которых в Лионе было много, выжидали удобной минуты, чтобы воспользоваться гневом жителей, готовым, наконец, разразиться взрывом.
На всем остальном юге до Марселя умеренный республиканский дух царствовал ровнее и жирондисты пользовались общим расположением края. Марсель завидовал верховенству Парижа, раздражался оскорблениями, наносимыми его любимому депутату Барбару, и был готов подняться против Конвента при удобном случае. Этот город, хоть и богатый, по местоположению не был удобен для иностранных контрреволюционеров, потому что имел соприкосновение только с Италией, где ничего не замышлялось, и порт его не так интересовал англичан, как тулонский. Следовательно, тайные происки в Марселе не так пугали умы, как в Лионе и Париже, и местный муниципалитет, бессильный и нелюбимый, был весьма близок к отставке, так как его не терпели всемогущие секции. Депутат Моиз Бейль, встреченный весьма недружелюбно, нашел там не только большое усердие в деле набора, но и безусловную преданность Жиронде.
Начиная от Роны и до берегов океана от пятидесяти до шестидесяти департаментов обнаруживали то же настроение. Наконец, в Бордо единодушие было полным. Там секции, муниципалитет, главный клуб – словом, все дружно боролись против насилия Горы и поддерживали достославную депутацию Жиронды, которой так гордились ее соотечественники. Противная партия нашла себе пристанище в одной-единственной секции, а впрочем, везде оказывалась бессильна и вынуждена была молчать. Бордо не требовал ни таксы, ни продовольствия, ни Революционного трибунала и одновременно готовил петиции против парижской коммуны и батальоны для службы Республике.
Но вдоль берегов океана, от Жиронды до Луары и от Луары до устьев Сены, были представлены совсем другие мнения и гораздо большие опасности. Там неукротимая Гора встречала не милосердый и великодушный республиканский дух жирондистов, а уже конституционный роялизм 1789 года, вовсе не признававший Республики, и фанатизм феодальных времен, вооруженный против революции 93-го, равно как и 89-го годов, признававший лишь светскую власть дворян и духовную власть церквей.
В Нормандии, в особенности в Руане, главном городе этой области, господствовала всеобщая привязанность к Людовику XVI, а Конституция 1791 года вполне удовлетворяла желание свободы и верноподданнические чувства. Со времени уничтожения королевской власти и Конституции 1791 года, то есть с 10 августа, в Нормандии воцарилось недовольное, зловещее молчание. Бретань представляла еще более враждебное настроение: там народ находился под всесильным влиянием священников и аристократов. Ближе к берегам Луары эта привязанность доходила до восстания, наконец, на левом берегу Луары, в округах Бокаж, Лору, Вандея, восстание было всеохватным и сражаться вышли целые армии по десять и двадцать тысяч человек.
Здесь, кстати, познакомим читателей с этим своеобразным краем, отличавшимся столь геройским, упрямым и несчастным населением, едва не погубившим Францию опасной диверсией и, во всяком случае, значительно увеличившим ее бедствия, вызвав крайнее усугубление революционной диктатуры.
По обоим берегам Луары народ сохранил большую привязанность к своему прежнему быту и в особенности к своим священникам и церковным обрядам. Когда вследствие принятия гражданской конституции члены духовенства разделились на два лагеря, последовал настоящий раскол. Неприсягнувшие приходские священники, не признававшие нового распределения церквей, сделались любимцами народа, и когда, лишившись мест, они были вынуждены удалиться, поселяне последовали за ними в леса и стали считать их и себя жертвами гонений за веру. Они стали собираться небольшими шайками, преследовать конституционных священников как непрошенных пришельцев и позволять себе самые безобразные поступки. В Бретани, в окрестностях Ренна, произошли бунты более общие и в больших размерах; поводом явились дороговизна предметов потребления и будто бы угрожавшие вере слова Камбона: «Кто хочет слушать обедню, пусть платит за нее». Однако правительству удалось подавить эти движения на правом берегу Луары, и единственное, чего можно было опасаться, – это сообщения с левым берегом, где образовалось настоящее восстание.
Собственно, на этом берегу, в Анжу, в Верхнем и Нижнем Пуату, вспыхнула знаменитая Вандейская война. Это была именно та часть Франции, на которой всего менее отразилось влияние времени и где это влияние всего менее изменило стародавние нравы. Феодальные порядки там имели совсем особый, патриархальный характер, и революция не только не принесла полезных преобразований, но нарушила самые дорогие, заветные привычки, а потому была принята как гонение. Перелески (Бокаж) и Болото (Маре) – странный край, и нужно хорошо знать его, чтобы понять общество и нравы, которые там сложились. От Нанта и Сомюра, то есть от Луары до песков Ле-Сабль-д’Олона, Люсона, Фонтене и Ниора простирается местность неровная, волнообразная, перерезанная оврагами, ложбинами и множеством живых изгородей, которыми обнесено каждое поле (вследствие чего местность и названа Бокаж, Перелески). Ближе к морю почва опускается, оканчивается соляными болотами и беспрестанно пересекается маленькими каналами, делающими ее почти недоступной и непроходимой. Эта-то местность и названа Маре, Болотом.
