Возвратился Дюмурье еще более прежнего расположенным критиковать революционную систему, введенную в Бельгии, и обвинять якобинцев в неуспехе кампании. Он и в самом деле застал довольно поводов к жалобам и порицаниям. Представители исполнительной власти в Бельгии распоряжались деспотически и устраивали всевозможные притеснения. Они всюду восстановили против себя чернь и в особенности позволяли себе насильственные действия в собраниях, где решался вопрос о присоединении к Франции. Они завладели церковной утварью, секвестровали доходы духовенства, конфисковали имения дворянства, словом, возбудили живейшее негодование во всех сословиях бельгийской нации. В окрестностях Граммона против французов уже началось восстание.
Чтобы склонить Дюмурье к строгости относительно комиссаров правительства, таких крупных фактов и не требовалось. Он начал с того, что арестовал двух из них и препроводил под конвоем в Париж. С остальными он объяснился крайне высокомерно, приказал не выходить из границ должности, запретил вмешиваться в военные распоряжения генералов и отдавать приказания войскам, находившимся во власти этих генералов. Затем Дюмурье уволил генерала Мортона, который принял сторону комиссаров, закрыл клубы, возвратил бельгийцам часть церковной утвари и издал прокламацию, в которой от имени Франции отрекался от уже совершенных притеснений. Он именовал разбойниками виновников этих притеснений и вообще установил диктатуру, которая, хоть и привязала к нему Бельгию и сделала пребывание французской армии в этой стране более безопасным, но в высшей степени возбудила гнев якобинцев. Дюмурье имел с Камю очень оживленный спор, презрительно отозвался о правительстве и вообще, забывая об участи Лафайета и слишком рассчитывая на свою военную славу, вел себя как полководец, уверенный, что может, если только захочет, повернуть революцию вспять. Тот же дух сообщился и его главному штабу: офицеры с пренебрежением говорили о черни, управлявшей Парижем, и о глупых конвентистах, позволявших ей управлять собой; они удаляли и притесняли всякого, заподозренного в склонности к якобинцам, а солдаты, осчастливленные присутствием своего любимого начальника, нарочно останавливали при комиссарах Конвента его лошадь и целовали сапоги, называя Дюмурье своим отцом.
Эта известия вызвали в Париже сильный переполох и новые крики против изменников и контрреволюционеров. Депутат Шудье немедленно воспользовался случаем, чтобы опять потребовать высылки федератов из Парижа. При каждом неприятном известии из армий это требование повторялось. Барбару хотел выступить по этому поводу, но самое его присутствие возбудило небывалый шум и бурю. Бюзо тщетно напоминал о твердости Брестского батальона во время недавнего грабежа; один только Буайе-Фонфред добился некоторого согласия, и наконец было решено, что федераты приморских департаментов отправятся для подкрепления еще слишком слабой прибережной армии, а остальным позволят остаться в Париже.
На следующий день, 8 марта, Конвент приказал всем офицерам немедленно отправляться в свои полки. Дантон предложил еще раз дать парижанам случай спасти Францию. «Потребуйте у них тридцать тысяч человек, – сказал он, – пошлите их Дюмурье, и Бельгия нам обеспечена, а Голландия взята». Действительно, нетрудно было найти в Париже тридцать тысяч человек, и для Северной армии они стали бы большим подспорьем и придали бы столице новую значимость. Кроме того, Дантон предложил послать от лица Конвента комиссаров в департаменты и секции, чтобы всеми возможными способами ускорить набор. Все эти предложения были приняты. Секции получили предписание собраться в течение вечера; были назначены требуемые комиссары; все театры и общественные заведения закрыли, а на ратуше подняли в знак печали черный флаг.
Вечером состоялось собрание; комиссаров отлично приняли в секциях. Воображение тогда было возбуждено у всех, так что предложение немедленно отправиться в армию везде встречали с восторгом. Но тут повторилось то, что случилось 2 и 3 сентября: требование наказать изменников. На это счет уже давно сложилась готовая фраза: «Мы не желаем оставлять за своей спиной заговорщиков, готовых перерезать наши семейства». Следовательно, во избежание новых народных казней нужно было организовать казни легальные, которые быстро и безапелляционно поразили бы контрреволюционеров и тайных заговорщиков, угрожавших революции, уже угрожаемой извне. Нужно было подвесить меч над головами генералов, министров, депутатов, изменявших общему делу и компрометировавших его. Сверх того, было бы несправедливо, чтобы богатые эгоисты, которые не любили новых порядков, основанных на равенстве, и, будучи равнодушны к тому, повиноваться Конвенту или Брауншвейгу, никогда не являлись для пополнения войска, оставались в стороне от общего дела и ничем ему не служили. Поэтому решили, что каждый, кто имеет более полутора тысяч франков ежегодного дохода, будет платить подать, соразмерную его средствам и достаточную, чтобы вознаградить людей, отдававших самих себя. Почти во всех секциях выразили это двоякое желание: об учреждении нового суда против враждебной партии и наложения податей на богатых в пользу бедных, собиравшихся сражаться. Многие секции лично явились в коммуну выразить эти желания; якобинцы высказали его со своей стороны, и на другой день Конвент уже имел дело с мнением всеобщим и неодолимым.
В этот день, 9 марта, все депутаты Горы были на своих местах. Якобинцы наполнили трибуну, прогнав оттуда женщин, потому что, говорили они, женщины опять устроят представление. Многие пришли с пистолетами. Депутат Гамой хотел было пожаловаться на это, но его не стали слушать. Гора и трибуны, твердо решившись, стращали большинство, очевидно, не желая терпеть ни малейшего сопротивления. Мэр появляется с советом коммуны, подтверждает доклад комиссаров Конвента о готовности секций, но объявляет об их желании касательно учреждения революционного суда и новой подати. Множество секций следуют за коммуной с теми же требованиями. Некоторые присовокупляют еще требование закона против скупщиков хлеба, максимума и отмены декрета, в котором металлические деньги именовались товаром и дозволялось принимать их в оборот по цене, отличной от цены бумажных денег.
Выслушав все эти петиции, настоятельно требуют голосования по предложенным мерам и прежде всего по учреждению революционного суда. Несколько депутатов восстают против этого. Ланжюине требует, чтобы, если уж непременно следует утвердить такое беззаконие, хотя бы ограничили это бедствие одним парижским департаментом. Гюаде и Валазе тщетно стараются поддержать товарища: их грубо перебивает Тара. Несколько депутатов даже требуют, чтобы суд назвали революционным. Но Конвент, не допуская продолжительных прений, декретом постановляет учреждение чрезвычайного уголовного суда над заговорщиками и контрреволюционерами, без перерешения кассационным судом, и поручает своему законодательному комитету завтра же представить ему об этом проект.
Тотчас вслед за этим декретом издали другой, облагающий богатых огромной податью на военные расходы; и третий, снаряжающий сорок одну комиссию, каждую из двух депутатов, для отправления их в департаменты с целью поторопить там набор, отобрать оружие у оставшихся, арестовать подозрительных личностей, словом – воспользоваться диктатурой.
К этим мерам прибавляют и другие. Стипендии в учебных заведениях будут впредь выдаваться только сыновьям людей, которые уйдут служить; все холостые чиновники должны быть заменены отцами семейств; личное задержание за долги отменят; право делать духовные завещания было уже отменено за несколько дней до того. Все эти меры приняли по предложению Дантона, который вполне владел искусством соединять с делом революции разные интересы.
Якобинцы, довольные этим днем, поспешили к себе в клуб порисоваться усердием и ловкостью, с которой составили публику трибун, и с удовольствием описать, какой величественный вид являли плотные ряды Горы. Они подбадривали друг друга, желая продолжать начатое, и обязались присутствовать на завтрашнем заседании, на котором должны были организовать чрезвычайный суд. Однако они еще не были вполне довольны тем, чего достигли: один из них предложил сочинить петицию, в которой следовало потребовать немедленного обновления состава комитетов и правительства, ареста чиновников и должностных лиц в самую минуту их отставки, а также всех почтмейстеров и контрреволюционных журналистов. Якобинцы хотели сейчас же составить эту петицию, но президент заметил, что невозможно требовать всего сразу; тогда, под тем предлогом, что надо искать иное помещение и там собраться как простым просителям, клуб рассыпался по Парижу. Волнение царило необычайное. Около сотни человек, обычные зачинщики беспорядков под командованием некоего Лазовского явились к журналисту Горса с пистолетами и саблями и разбили его печатные станки. Горса бежал и спасся лишь благодаря большому мужеству и присутствию духа. Они устроили то же самое и у издателя «Хроники»[63]. Следующий день грозил оказаться еще более бурным.
