По принятии этих мер Конвент поставил на очередь финансовые вопросы, самые важные в эти тяжелые минуты борьбы со всей Европой. В то же время постановили, чтобы никак не позже двух недель представил свой доклад конституционный комитет, а немедленно после следовало заняться просвещением народа. Множество людей, не понимавших причины революционных смут, воображали, что корень всех бед – недостаток законов и что конституция защитит от всех беспорядков. Поэтому большая часть жирондистов и все члены Равнины не переставали требовать конституции и жаловаться, говоря, что они присланы за тем, чтобы основать новую страну. Они в самом деле так думали; воображали, что созваны исключительно для этой цели и что задача эта может быть выполнена в несколько месяцев. Они еще не взяли в толк того, что созваны не утверждать новые порядки, а сражаться; что их грозная задача заключалась в том, чтобы защитить Францию от Европы и Вандеи; что вскоре из совещательного собрания они превратятся в кровавую диктатуру, которая в одно и то же время будет преследовать внутренних врагов, давать сражения Европе и возмущенным провинциям и защищаться с иступленными усилиями; что их законы, преходящие как всякий кризис, будут считаться лишь вспышками гнева, а их истинное дело, единственное, чему не суждено было погибнуть, – это защита, настоящая грозная задача, заданная им судьбою.
Однако от изнеможения ли после долгой борьбы, или вследствие единогласия по военным вопросам, некоторое затишье последовало за волнением, произведенным процессом Людовика XVI, и Бриссо не раз еще был награжден аплодисментами за дипломатические доклады против враждебных держав.
Таким было внутреннее положение Франции и разделявших ее партий. Положение ее относительно Европы было ужасающим. Последовал полный разрыв со всеми державами. Доселе Франция имела еще только трех объявленных врагов: Пьемонт, Австрию и Пруссию. Революция, различно ценимая, более или менее ненавистная всем правительствам, произвела, однако, на общественное мнение совсем иное впечатление страшными событиями 10 августа, первых дней сентября и 21 января. С одной стороны, уменьшилось пренебрежение к ней, с другой – уменьшилось и уважение, после того как она запятнала себя злодеяниями.
Итак, предстояла общая война. Австрия дала семейным соображениям вовлечь себя в маловыгодную войну; Пруссия, которой выгодно было бы соединиться с Францией против главы империи, по самым пустым причинам перешла Рейн; Екатерина II по политическим соображениям подстрекала против Франции не только эти две державы, но и Густава Шведского; Пьемонт напал на Францию вопреки своим интересам, из родственных чувств и ненависти к революции; мелкие итальянские дворы, ненавидя новую республику, не смели напасть на нее и даже признавали ее, когда появлялись ее корабли; Швейцария соблюдала полный нейтралитет; Голландия и германский сейм еще не выказывались, но не скрывали глубокого недоброжелательства; Испания хранила благоразумный нейтралитет; наконец, Англия предоставляла Франции самой терзать себя, континентальным державам – истощать свои силы, колониям – опустошаться, словом – выжидала часа мщения по итогам неизбежных беспорядков, сопряженных со всякой революцией.
Новая революционная пылкость должна была расстроить все эти рассчитанные нейтралитеты. До сих пор Питт довольно верно просчитывал свои действия. В его отечестве полуреволюция, только частично обновившая общественный строй, оставила нетронутыми множество феодальных учреждений, которые должны были сделаться естественным предметом привязанности для аристократии и двора и протестов для оппозиции. Питт имел в виду двоякую цель: во-первых, умерить ненависть аристократии, сдержать дух реформы и таким образом удержать свое правительство; во-вторых, раздавить Францию под ее собственными бедствиями и ненавистью всех европейских правительств; словом, он хотел сделать свою родину властительницей мира, а сам – оставаться владыкой своей родины; к этой-то двоякой цели он стремился с эгоизмом и силой духа, свойственными великому государственному мужу. Нейтралитет приходился ему как нельзя более кстати. Препятствуя войне, Питт сдерживал слепую ненависть своего двора к свободе; позволяя развиваться всем излишествам Французской революции, он каждый раз давал кровавые ответы заступникам этой революции – ответы, ничего не доказывавшие, но производившие известный эффект.
Знаменитому Фоксу, самому красноречивому оратору оппозиции и всей Англии, он отвечал, приводя в пример злодеяния преобразованной Франции. Борку, ярому декламатору, было поручено исчислять эти злодеяния, что он исполнял с большим усердием; однажды он даже дошел до того, что бросил с кафедры кинжал, изготовленный, по его словам, якобинскими пропагандистами. В то самое время, когда в Париже Питта обвиняли в подкупе возмутителей, он в Лондоне обвинял французских революционеров в трате денег на возбуждение беспорядков, а эмигранты повторяли эти слухи и тем еще больше распространяли их. Этой макиавеллиевой логикой Питт не только разочаровывал англичан во французской свободе, но и поднимал против Франции Европу, так как его агенты склоняли все державы к войне. В Швейцарии Питт не имел успеха, но в Гааге послушный штатгальтер, испытанный уже началом революции дома, не доверявший своему народу и не имея иной поддержки, кроме английского флота, всячески ему угождал и демонстрировал свое недоброжелательство к Франции.
Особенно усердно Питт пускал в ход интриги в Испании, чтобы склонить эту державу к величайшей из когда-либо совершенных ею ошибок: объединиться с Англией против Франции, своей единственной морской союзницы. Испанцы мало смутились революцией во Франции, и если мадридский двор не был расположен к Французской республике, то это происходило не столько по политическим, сколько по родственным причинам. Мудрый граф Аранда, не поддаваясь ни интригам эмигрантов, ни досаде испанской аристократии, ни внушениям Питта, старался не задевать обидчивости нового французского правительства. Но когда он пал и в его должность вступил дон Мануэль Год ой, впоследствии князь Мира, его несчастное отечество осталось в самых дурных руках. До сих пор мадридский двор не высказывался относительно Франции; в минуту окончательного суда над Людовиком XVI он предложил политическое признание Республики и свое посредничество в переговорах со всеми державами, если развенчанный монарх не будет лишен жизни. Вместо ответа, как мы помним, Дантон предложил объявить Испании войну, и собрание перешло к очередным делам. С этой минуты в войне не оставалось сомнений. Каталония наполнялась войсками, во всех портах деятельно производились вооружения и готовилось скорое наступление.
Стало быть, Питт торжествовал и, не высказываясь еще определенно, не компрометируя себя слишком поспешно, давал себе время довести флот до совершенства, радовал английскую аристократию своими приготовлениями, подрывал популярность революции декламациями ораторов, которым платил немалые деньги, и, наконец, готовил против Франции коалицию, которая потребовала бы всех ее сил и не дозволила бы ни помогать своим колониям, ни останавливать успех английского могущества в Индии.
Никогда, ни в какое время Европа не впадала в такое ослепление и не совершала стольких ошибок во вред себе самой. На западе Испания, Голландия, все морские державы, увлеченные аристократическими страстями, объединились со своим врагом, Германией, против Франции, своей единственной союзницы. Пруссия, из непостижимого тщеславия, также выступила против Франции, союзом с которой Фридрих Великий так дорожил. Король небольшого Сардинского королевства впал в ту же ошибку, впрочем, по более понятной причине – родственному чувству.
Итак, державы забыли давнишнюю и полезную дружбу и следовали корыстнейшим внушениям, чтобы вооружиться против несчастной страны. Всё этому как будто потворствовало. Безрассудные французские эмигранты разъезжали по Европе и торопили этот пагубный переворот здравой политики, накликая на свое отечество ужаснейшую бурю. Конечно, Франция ударилась в крайности, но борьба должна была вовлечь ее в еще большие бедствия, и Европа готовила ей тридцать лет убийственных войн, обширных нашествий, неизмеримых беспорядков и должна была кончить утверждением могущества двух колоссов, ныне тяготеющих над Европой в обеих стихиях, – Англии и России. Среди этого общего заговора одна Дания, управляемая умным министром, да Швеция, избавленная от тщеславных замыслов Густава, соблюдали благоразумную сдержанность, и их примеру должны были бы последовать Голландия и Испания, примкнув к системе вооруженного нейтралитета.
