О счастье! Конечно, это такое недолговечное чувство. Оглядываясь назад и вспоминая, как мало времени мы пробыли вместе, я иногда негодую на судьбу, заставившую меня семнадцать лет ждать единственного человека, которого я могла бы любить без всяких ограничений. Но я тут же думаю, что, распорядись судьба иначе и соедини она нас, когда мне было всего пятнадцать, в своей неопытности я бы не могла понять, что со мною делают, или, ещё того хуже, так сильно увлеклась бы, что другие любовники не представляли бы для меня никакого интереса. Если бы мы встретились после того, как мне исполнилось двадцать, могло статься, что я отринула бы всякое мирское честолюбие, а заодно и ответственность, лишь бы быть с ним рядом, покорная каждому его зову.

Мне же было тридцать два; юность даже не подозревает, какие чувства испытывают в этом возрасте, но я знала: мне предстоят великие дела, а жизненный опыт подсказывал, что чувственные удовольствия не должны стоять на моём пути. Я считала само собой разумеющимся, что Пьер в течение всей кампании будет делить со мной постель или шатёр. Но мы оба соглашались с тем, что любовь не должна мешать нам выполнять свои обязанности. Это было последнее счастливое время.

В конце сентября мы отплыли из Нормандии в Шотландию. Время года оказалось не лучшее, но пока на моём плече лежала рука Пьера, меня не страшила непогода с её бурными ветрами. Нашему предприятию сопутствовала удача, мы не увидели ни одного английского военного корабля.

В Шотландии, по крайней мере со стороны Марии, нас ожидал менее радушный приём, чем я надеялась; я приписала это ревности: каждый сколько-нибудь наблюдательный человек мог разглядеть во мне полностью удовлетворённую женщину. Мария упрекнула меня в том, что я так и не отдала ей ни одной из обещанных пограничных крепостей, хотя она делает для меня всё возможное. Я пообещала исправить это своё упущение.

Мой муж, однако, был лишён всякой наблюдательности, если он и замечал что-либо, то только погрешности в пении церковного хора и почти не обращал внимания на присутствие Пьера. Но все окружающие обращали на это внимание, ибо мой герой был сгустком энергии и решительности. Он один стоил едва ли не столько же, сколько две с половиной тысячи его солдат, и к тому же впервые с начала войны у меня была полная казна. Призвав под знамя Алой Розы Ангуса и его шотландцев, мы пересекли границу.

Наше вторжение стало для большинства людей полной неожиданностью. Октябрь уж перевалил за половину, и в это время года в Англии, особенно на севере, вешают на стену свои доспехи в ожидании, когда перестанут бушевать зимние ветра. Это облегчало, с военной точки зрения, наше наступление. Бамборо, Данстэнборо и Алник пали под нашим стремительным натиском; север оказался для нас открытым. Но, к моему замешательству, в стране так и не поднялось восстание в мою поддержку. Народ проявлял апатию, если не открытую враждебность. Тому, вероятно, существовало несколько причин. Первой из них, несомненно, была суровая погода: холода стояли такие, что у каменной статуи могли бы отвалиться титьки. Стужа, разумеется, повлияла и на боеспособность защитников взятых нами крепостей.

Другую причину я вижу во всеобщем ощущении, что дело Алой Розы проиграно: так быстро и так прочно утвердилась Белая Роза за восемнадцать месяцев, протёкших со времени моего поражения близ Таутона. Спешу сказать, в этом отнюдь не было заслуги Эдуарда Марчского. Этот сверходарённый человек утверждал своё правление весьма своеобразным способом, сея повсюду своё семя. Королевством управлял Уорик: справедливости ради, должна признать, что он очень неплохо справлялся со своими обязанностями. Повсюду царил мир, и никто не хотел, чтобы вместо него воцарилась анархия, которую почему-то связывали с моим присутствием. Эта, естественно, вселяло разочарование, но я отказывалась смириться. Я заняла три из четырёх укреплённых пунктов, которые заранее наметила захватить, оставался лишь Берик.

   — Не подождать ли с этим до весны? — предложил Пьер.

   — Его надо взять сейчас, — решительно заявила я и объяснила, что это долг чести.

Он пришёл в ужас.

   — Вы хотите передать захваченные нами для вашего мужа крепости, а также Берик, шотландской королеве?

   — Я обещала это сделать.

Он почесал затылок, только тогда, видимо, осознав, что предложенные им услуги могут обойтись слишком дорого.

   — Могу ли я спросить вас, ваша светлость, на каких условиях вы заключили договор, с королём Людовиком?

   — Я должна отдать Кале, — призналась я ему. — Как только приду к власти.

Он сглотнул.

   — Кто-нибудь знает об этом, ваша светлость?

   — Никто, кроме короля и меня. А теперь и вас. И никто не должен знать.

   — Да уж, лучше, чтобы никто не знал. Вы, конечно, отдаёте себе отчёт, ваша светлость, что, как только эта тайна откроется, против вас поднимутся все англичане. А если вас, упаси Бог, захватят йоркисты и заключённые вами сделки выплывут на свет, они могут обвинить вас в государственной измене и отправить на плаху.

   — Тсс, — остановила я его. — Если вы не предадите меня, заключённые мною сделки, как вы изволили выразиться, не могут выплыть на свет, пока я не приду к власти, а уж если я приду к власти, никакие йоркисты будут мне не страшны. Что до возможных обвинений в измене, то эти замки и порты являются собственностью моего мужа, не так ли? Если, действуя от его имени, я пожертвую ими ради его восстановления в законных правах, то навряд ли окажусь обвинённой в измене.

Мои объяснения отнюдь не успокоили его, позднее я узнала, что он послал кузену Луи письмо, написанное в том же духе. Как показала жизнь, Брезэ, хотя он и был моим фаворитом, не хватало, как и прочим моим фаворитам, подлинной решительности и, что ещё важнее, понимания моей цели. А стремилась я возвратить мужу его трон. Ради этого я уже не раз рисковала и готова была снова рисковать своей жизнью. Всецело сосредоточившись на достижении этой наиважнейшей цели, могла ли я задумываться относительно возможных обвинений в измене? Но Пьер усматривал в моих поступках только то, что я намереваюсь передать часть наследия Англии её наследственным врагам. И как только он это понял, стал несколько опасаться моего неукротимого стремления к победе. С этого момента он в значительной степени утратил свой пыл — и как любовник, и как военачальник.

Ко всему этому нас упорно преследовало невезение. Мне никогда не везло с погодой. Кое-кто может сказать, что мне следовало быть предусмотрительнее и что Пьер оказался прав, советуя отложить продолжение кампании до окончания зимы. Но я, вероятно, единственная в Европе верно понимала характер своего врага. Даже Уорик ошибался в оценке своего кузена, что впоследствии дорого ему обошлось. Было хорошо известно, что любые дела, как финансовые, так и связанные с парламентом, нагоняют на Эдуарда Марчского невыносимую скуку и что со скукой этой он борется с помощью амурных похождений, поглощающих почти всё его время. Более того, мой опыт, приобретённый в Таутоне, свидетельствовал, что, как ни сильно он любит спать с женщинами, ещё сильнее любит сражаться. Я ничуть не сомневалась, что, едва узнав о вторжении, предпринятом мной на севере Англии, он тотчас же оставит постель и поспешит мне навстречу, а потому хотела, чтобы до этого времени моё положение полностью утвердилось. Но дать ему четыре месяца на приготовления... Это казалось мне верхом глупости. Поэтому я настояла, чтобы, невзирая на приближение зимы, кампания продолжалась.

И в это время я сделала роковую ошибку: назначила Генри Сомерсета комендантом захваченных крепостей, приказав оборонять их, не щадя жизни. Что ж, кто-то должен был это делать, а Сомерсет, с того времени, как едва не погубил меня своей болтливостью, стал мне ненавистен, к тому же он сильно раздражал меня своим бездействием и злобными взглядами, бросаемыми на Пьера. Я полагала, что подобный независимый пост в какой-то степени поможет ему укрепить своё положение, при этом я пребывала в непоколебимой уверенности, что он по-прежнему предан мне всей душой. Затем мы попытались взять Берик. И здесь нас подстерегала настоящая катастрофа.