Как только мы с Элис познакомились поближе, моя неприязнь мгновенно улетучилась, мы подружились и продолжали дружить в самые трудные периоды, пока наконец, как и многие другие, она не устала бороться и примирилась с этим чудовищем — Эдуардом Йоркским. Но шёл 1445 год и до этого оставалось ещё много лет.

Наша дружба тем более примечательна, что, едва став королевой, ещё даже не начав путешествия в Англию, я уже столкнулась с первыми трудностями. Накануне того дня, когда мы собирались тронуться в путь, в мои покои явилась разъярённая мама и швырнула на стол свиток пергамента.

   — Этот Суффолк, — объявила она, — имеет наглость требовать, чтобы твою свиту урезали на две трети, подумать только — на две трети!

Вся предыдущая неделя прошла в развлечениях, и я почти не задумывалась над тем, какова окажется моя свита. Конечно, я знала, что ещё летом мама готовила список, подбирала подходящих людей. Но, заглянув в пергамент, я, честно сказать, была поражена непомерной величиной составленного ею списка.

Для удовлетворения всех моих нужд согласно списку требовалось шесть фрейлин, четверо пажей, восемнадцать служанок, двенадцать швей, шесть прачек, четверо поваров, двое кондитеров, шестеро пекарей, шесть судомоек, четверо сокольничих и шестеро псарей.

И всё это помимо моего мажордома Луи д’Эристаля, исповедника отца Жозефа и ещё четверых священников и двоих слуг, присматривавших за королевским львом — моим любимцем Альбионом.

   — Но, маман, — заметила я, — англичане вполне могут сами нанять судомоек и прачек. Даже псарей.

— Что за чепуха! — возмутилась маман. — Я этого не потерплю.

И всё же ей пришлось пойти на попятный. Суффолк был неумолим, и я выехала из Нанси с куда меньшим числом сопровождающих, чем требовала маман.

Однако малочисленность моей свиты стала заметна не сразу, потому что меня решили сопровождать папа и мой брат Жан. Дядя Шарли, естественно, не собирался приближаться к пограничной территории, где его могли бы захватить в плен англичане, и уж, тогда, можно не сомневаться, ему пришлось бы провести в тюрьме остаток своих дней. Но дядя в сопровождении своих придворных выехал вместе со мной за ворота Нанси, где он простился со мной, крепко сжав меня в своих объятиях и шепнув на ухо:

   — О Мег, Мег! Согласись, что я всегда очень тепло относился к тебе. — По щекам его струились слёзы.

   — Всегда, мой дражайший дядюшка, — подтвердила я.

— Тогда вспоминай обо мне, как о человеке, который нежно любил тебя и желал только добра.

Разумеется, проливая крокодиловы слёзы, он думал не столько о наших личных отношениях, сколько о тех преимуществах, которые сулит дружба между английской королевой и французским королём.

   — Конечно, я буду вспоминать о вас, дядя, — пообещала я, мысленно оговариваясь, однако, что мой долг перед новой родиной должен стоять превыше долга перед любой другой страной.

Мы распрощались, предполагая, что никогда больше не увидимся. Это предчувствие сбылось. Если бы мне никогда больше не пришлось увидеться и с моим кузеном, дофином Луи, то моя жизнь, возможно, сложилась бы куда счастливее. После моего расставания с дядей Шарли меня продолжали провожать многие рыцари и фрейлины французского двора, ведь официально я находилась на попечении брата короля герцога Орлеанского. От Нанси до Шалона я ехала по раскисшей зимней дороге в самом блистательном окружении. Однако среди провожающих не было маман, она вернулась в Анжер вместе с Иолантой. Я уверена, что и в их души закралось предчувствие, что мы никогда больше не увидимся.

Папа проводил меня до самого Бар-ле-Дюка, где мы и обнялись с ним на прощание, заливаясь слезами, все остальные проследовали со мною: до Шалона, где предполагалось окончательно доработать брачный договор и передать меня в руки встречающих.

С принцессами часто обращаются как с имеющим определённую цену товаром; увы, они и в самом деле остаются товаром, даже когда становятся королевами.

Мы довольно весело добрались до Шалона, и только после подписания договора мои сопровождающие позволили себе проявить неподдельную печаль по поводу предстоящего расставания. Перед тем как я удалилась в спальню, множество мужчин и женщин простились со мною, зачастую со слезами на глазах. Среди них и Пьер де Брезэ, главный министр моего дяди и самый могущественный человек во всей стране: ему подчинялась не только, армия, но и весь двор. Устроив так, чтобы мадемуазель Сорель очутилась в постели короля, он ещё больше укрепил свои позиции.

Де Брезэ был красив, хорошо сложен и не стар, лет тридцати пяти, но прежде в моём присутствии всегда разыгрывал роль важного государственного деятеля. Однако теперь, прощаясь со мной, он преклонил одно колено и поцеловал мою руку, задержав её чуточку дольше, чем позволяли приличия.

— Дорогая королева, — сказал он, — с вашим отъездом французская земля никогда уже не будет прежней.

   — Что вы, ваша милость, — ответила я. — Вскоре вы совсем позабудете обо мне.

   — Я? Никогда, ваша светлость. Я, Пьер де Брезэ, клянусь всю жизнь бережно хранить ваш образ в своей памяти. Подарите мне что-нибудь на прощание.

Я хотела было придать своему лицу суровое выражение, но мне не удалось; слишком велико оказалось моё удивление. Конечно, я понимала, что он находится в таком же подчинении у дяди Шарля, как и милорд Суффолк — у Генриха VI, и его признание, по всей вероятности, продиктовано не столько искренними чувствами, сколько политическими соображениями... Но он был красивым мужчиной, хотя и полной противоположностью маркиза — невысокий, темноволосый, смуглолицый да и помоложе, к тому же я знала, что он богат и обладает большой, пусть и временной, властью.

Да и какая женщина может остаться недовольной признанием в любви, пусть его искренность и сомнительна, тем более, если она знает, что это признание сделано без малейшей надежды на взаимность. Поэтому я подарила Пьеру де Брезэ свой шёлковый шарф, который он на мгновение прижал к щеке, а затем спрятал. О, если бы я могла предвидеть грядущее.

Из Шалона мы отправились в Париж, и я впервые увидела замечательнейший из всех городов, хотя, честно признаться, я была несколько разочарована. К сожалению, всё ещё стояли холода, и хотя снег стаял, зарядили долгие, нагоняющие тоску дожди.

   — Сами небеса оплакивают отъезд вашей светлости, — заметил мсье д’Эристаль.

Но меня уже не трогали подобные льстивые слова: моя отроческая романтичность быстро уступала место трезвому пониманию реальной жизни. Поэтому-то, при всей своей знаменитости, Париж казался мне прежде всего убогим скопищем лачуг к северу от реки, а не слишком многочисленные дворцы на острове так тесно лепились друг к другу, что я прямо-таки задыхалась в их Окружении.

   — С точки зрения обороны города место выбрано замечательно, сказал Суффолк, глядя глазами солдата на быстро бегущие воды Сены, которая разделялась здесь на рукава. И в самом деле, как свидетельствует история, первые парижане собрались на острове де ля Ситэ, чтобы спастись от нашествия полчища грабителей, нагрянувших из-за Рейна.

Моё критическое настроение, однако, не распространялось на собор Парижской Богоматери, поистине самое великолепное сооружение, которое я когда-либо видела или увижу. 16 марта 1445 года меня приняли в этом священном месте со всеми подобающими королеве почестями: громко трубили рожки и в унисон им звучали приветственные крики парижан, низко кланялись знатные особы и священники, а вдалеке, за пределами крепостных стен, даже палили пушки. В небо были подняты сотни и сотни голубей. В самом же соборе в мою честь состоялось торжественное богослужение, все молились за моё благополучие и здравие.

К концу этого дня я изнемогала от усталости.

До сих пор меня постоянно окружали люди, и у меня не было ни малейшей возможности поговорить с маркизом наедине. Впрочем, я не уверена, что слишком хотела этого. К тому же рядом со мной неотлучно находилась его жена, чьё общество доставляло мне искреннее удовольствие. Однако я должна была выказать Суффолку своё недовольство по поводу сокращения списка сопровождающих; это представлялось мне тем более необходимым, что отныне он являлся моим подданным.