Генрих был в полной растерянности, поэтому я отправила послание сама.

   — Боюсь, нас ожидают большие неприятности, — пожаловался мой муж. — Да и время выбрано не слишком удачно.

В тот же день прибыл кузен Ричард, сопровождаемый сквайрами, но без Невиллей; войдя в королевский шатёр в полных доспехах, он осмотрелся с видом победителя, скользнул по мне беглым взглядом и только тогда заметил кузена Эдмунда, стоявшего за креслом короля. Он испустил громкий рёв, который, окажись поблизости коровы, наверняка внушил бы им страх, что их сейчас изнасилуют.

   — Тысяча чертей, я не потерплю, чтобы этот человек находился в моём присутствии! — прокричал он, точно был королём.

Такого не потерпел даже Генрих.

   —  Фи, и ещё раз фи! — воскликнул он, давая нам всем понять, что он в ярости. — Это уж позвольте мне решать, кому можно, а кому нельзя находиться в моём присутствии.

Ричард опешил, столкнувшись с неожиданным сопротивлением; прошло несколько мгновений, прежде чем он обрёл дар речи.

   —  Но ваша светлость заверили меня, что герцог Сомерсетский под арестом.

   —  Да, так оно и есть.

   — Почему же он стоит за вашей спиной, ваша светлость?

   — Где бы ни стоял человек, это вовсе не значит, что он не под арестом, — парировал Генрих. Он любил подобные споры, в сущности бессмысленные и никуда не ведущие.

   — Вы сыграли со мной злую шутку, обманули меня, ваша светлость, — овладев собой, сказал Йорк. — С вашего позволения я пойду посоветуюсь со своими приближёнными.

Генрих посмотрел на меня, ожидая подсказки, но я была уже готова действовать сама.

— Думаю, король хочет, чтобы вы остались, дорогой герцог, — проворковала я сладким голоском.

Йорк сверкнул на меня глазами, я была единственной присутствующей женщиной, затем перевёл взгляд на короля.

   — Что вы хотите сказать, ваша светлость? — спросил он; в его голосе звучала неприкрытая угроза.

   — Его светлость хочет сказать, дорогой кузен, — ответила я, — что вам лучше всего остаться там, где вы находитесь, чтобы мы могли решить некоторые важные вопросы и вы могли подтвердить свою клятву верности. Вам не следует опасаться за свою безопасность. Если вы выглянете наружу, то увидите: шатёр окружён вооружёнными стражниками, а что до ваших приближённых, то им оказывают радушное гостеприимство.

Если бы взгляды могли убивать, я тут же упала бы замертво. Но восторжествуй моя воля, кузен Ричард первым отправился бы на тот свет. Такой поворот событий мог бы значительно изменить ход истории.

Но этому не суждено было случиться. Ричард и его приближённые вполне могли бы открыто нарушить письменное повеление короля, предать главного министра некоему подобию суда и отрубить ему голову... но король не хотел без суда и следствия казнить королевского герцога, причём его поддерживал и Эдмунд. Я сыграла в орлянку — и проиграла.

Но только в конечном итоге. Пока же Йорка, прежде чем он смог вернуться к своей свите, заставили подтвердить клятву верности. Я часто раздумывала потом: что он им, любопытно, сказал? Пока же моя решительность, как это уже было ранее, когда я освободила Сомерсета, пусть на короткое время, напомнила Генриху, что он король, он Плантагенет и, как предполагается, все мужчины и женщины должны трепетать перед его грозным взглядом. Я знаю, что катастрофа, случившаяся с моим мужем в следующем году, объясняется двумя причинами: неожиданной беременностью жены и полным поражением во Франции. Можно было предположить и третью причину, ещё более существенную: необходимость, пусть и недолгая, действовать как истинный король подорвала его рассудок, совершенно непригодный для такой цели.

Как бы там ни было, страна вдруг осознала, что у неё есть король. За пасхальную неделю Генрих приказал амнистировать сто сорок четыре человека.

— Я намерен покончить с внутренними распрями, — сказал он мне.

Затем он велел заняться нашими делами во Франции. Укрепления Кале и других ещё остававшихся у нас городов были тщательно осмотрены и наилучшим образом отремонтированы. И самое лучшее, он убедил моего давнишнего поклонника Джона Толбота, графа Шрусбери, — того самого, что на свадьбу подарил мне одну из любимейших книг, — принять командование.

Толбот, после смерти Бедфорда, несомненно, был наилучшим солдатом своего времени. Однако его последовательно отодвигали в сторону честолюбивые стремления Суффолка, Йорка и Сомерсета. В то время ему было уже за шестьдесят, а это немалый возраст для полководца, облачённого в латы и восседающего на коне; последние пару лет он замещал Йорка в Ирландии. И вот наконец был призван, чтобы отстаивать наше дело. Нам казалось, что теперь всё пойдёт хорошо.

Завершив эти весьма серьёзные дела, Генрих отправился в одно из своих долгих путешествий, намереваясь покончить с состоянием анархии, которое возобладало почти по всей стране. Начал он с Норфолка, оттуда переехал на запад, обогнув Эксетер и Бат, проехал вдоль границы с Уэльсом, посетил Херфорд и Ладлоу и наконец ненадолго заехал в Кенилуорт.

В октябре он снова предпринял путешествие: побывал в Стамфорде и Питерборо, а затем завернул в свой любимый Кембридж.

Не знаю, чего он достиг, совершая эти свои поездки, я не сопровождала его, но в конце лета мы встретились в Кенилуорте. В его отсутствие я проводила время очень приятно. Эдмунд находился у меня под рукой, и наши дела, казалось, наконец-то были в порядке. Даже из Франции, где Толбот отвоевал почти всю провинцию Гиень, поступали неизменно хорошие известия.

Если не принимать во внимание дорогого Эдмунда и моё растущее разочарование отсутствием наследника, это лето ушло на улаживание различных матримониальных дел, два из которых оказали исключительно большое влияние на будущее. Ещё до того как Генрих отправился в своё путешествие, Эдмунд привёз и представил при дворе свою племянницу Маргариту Бофор. Маргарите было тогда девять лет; что касается её внешности, то я бы не назвала её хорошенькой, но она была наследницей нашего покойного кузена Джона Бофора и, следовательно, унаследовала также большинство поместий Джона Гонтского, что делало её, с точки зрения будущего мужа, весьма и весьма привлекательной. Конечно, я могла бы присвоить Эдмунду титул герцога Сомерсетского, но, разумеется, я не имела возможности распоряжаться огромными богатствами кузена Джона, перешедшими к его единственному, оставшемуся в живых ребёнку.

Джон умер в 1444 году, восемь лет назад, когда Маргарита была ещё младенцем, и с этого времени дядя являлся её опекуном. Это означало, что он мог пользоваться доходами с её капитала, хотя и не самим капиталом. А потому вот уже восемь лет Эдмунд был очень богатым человеком, даже если говорить только о наличных деньгах. Теперь, в своём новообретённом могуществе, он хотел целиком и полностью решить это дело к своей выгоде. Эдмунд привёз Маргариту для того, чтобы выхлопотать разрешение короля на её брак со своим старшим сыном, которого также звали Генри. Таким образом Генри Сомерсет должен был немедленно унаследовать поместья и богатства своего дяди, а со временем и отцовский титул, это позволило бы объединить все богатства Бофоров.

Замысел Эдмунда представлялся мне чрезвычайно разумным, о чём я и сказала. Увы, пробудив в моём Генрихе желание действовать, как подобает истинному королю, я вложила ему в руки оружие против самой себя. У Генриха вдруг появилось множество собственных идей. К вящему удивлению всех, оказалось, что он отнюдь не был равнодушен к различного рода финансовым кризисам, которые затрудняли ведение его королевского хозяйства. И нетрудно себе представить, что, если король и королева время от времени оставались голодными, те, кто подъедал крошки с королевского стола, испытывали ещё более сильный голод. В этом отношении особенно заботила моего мужа судьба его единокровных братьев, которых он поклялся содержать в течение всей их жизни. Поэтому ему пришло в голову, что можно сделать полезный шаг в решении всех наших проблем, выдав замуж кузину Маргариту за Эдмунда Тюдора, который был хорошо сложенным, но очень бедным, без единого пенни в кармане, молодым человеком двадцати двух лет и, стало быть, моим ровесником. Этот брак не только сразу бы сделал Тюдора баснословно богатым, но и, поскольку его преданность трону не вызывала никаких сомнений, превратил бы его в такой же источник наличных денежных средств, каким некогда был покойный кардинал.