Я сделала несколько глубоких вдохов. Поверила ли я ему?
– А как насчет того невероятно страстного поцелуя на озере?
Он пожал плечами:
– Просто, наверное, я умею хорошо целоваться.
– А как насчет того другого поцелуя, когда на публике, на глазах у всех собравшихся, твоя карьера закончилась?
Он пристально посмотрел мне в глаза:
– Наверное, в тот момент я ощущал себя очень одиноким.
– Значит, – обдумывая его слова, сказала я, – это не было страстью? Это было отчаянием?
На его лице промелькнуло скучающее выражение.
– Можно сказать и так.
– Значит, – сделала я еще одну попытку, – ты хочешь сказать, что знал о моем помешательстве на тебе, но не стал отталкивать меня, потому что ты был одинок и сексуально не удовлетворен?
– Может быть, и так.
– О’кей, – сказала я и почувствовала, как стыд охватил меня.
Конечно, он не был влюблен в меня. С какой стати? О чем я только думала? Он мог делать все, что хочет, стать тем, кем хочет, выбрать себе подругу, какую захочет. Вся его жизнь была впереди. А я всего лишь была получеловеком в жалком инвалидном кресле. Я забыла, кем я стала. Если даже Чип, который знал меня той, какой я была прежде, больше уже не хотел меня, как могла я надеяться, что кто-то захочет быть со мной теперь?
– Ладно, – снова сказала я.
Мое сердце заныло, когда я осознала все это.
И быть честной больше уже не было смысла. К тому же в этот момент я уже не могла спасти свое лицо. Мне нужно было распрощаться с ним. И как можно быстрее, пока вся моя вселенная не рухнула.
Между нами все было кончено. Я отвернулась.
– Счастливого пути.
Но Ян не уходил.
– Пора расставаться, парень, – сказала я. – Уходи.
Но он не ушел.
– Я подумал, что мы могли бы обменяться контактной информацией.
Какого черта нам нужно было это делать?
– Я не думаю, что в этом есть необходимость, – сказала я.
– Я надеялся, что мы останемся друзьями.
Пошел ты к черту.
– Нет, спасибо, – сказала я. – У меня достаточно друзей.
– А как я буду знать, как у тебя обстоят дела?
– Со мной все будет в порядке. – Я по-прежнему не поворачивалась к нему. – Ты сам сказал, что я намного сильнее, чем мне кажется.
А потом я услышала, как он подошел к двери. На пороге он обернулся.
– Мне очень жаль, Маргарет. Я всегда буду помнить тебя.
– Это так смешно, – сказала я, глядя в его сторону, но отказываясь встретиться с ним взглядом. – Потому что я уже успела забыть о тебе.
На следующее утро, едва открыв глаза, я стала размышлять над утешительными словами, которые сказала мне Кит. Эксперт, которого она цитировала, говорил, что потребуется год, чтобы прийти в норму. Смогу ли я через год снова стать такой, какой была? Мне это казалось совершенно невозможным.
Но потом мне пришла в голову моя собственная утешительная мысль.
«Я согласна потерпеть этот год, – подумала я, – и если не буду чувствовать себя лучше, я убью себя».
И при этой мысли я воспрянула духом.
Весь этот год мне требовалось лишь проживать день за днем. Я попрошу маму купить мне большой календарь и повесить его на стену, и тогда я буду помечать крестиком каждый прожитый мною день. Ученый, о котором говорила Кит, сказал, что с каждым днем моя жизнь будет становиться все лучше. Отлично. Я очень на это надеялась.
А если он окажется не прав, у меня теперь был план Б.
У меня были и хорошие новости: вернуться в дом моих родителей оказалось гораздо приятнее, чем я опасалась.
Хотя мой папа не возвращался.
Он снял комнату в мотеле в тот день, когда подслушал признания мамы, и позвонил ей, чтобы сказать, что ему нужно немного времени.
Немного времени растянулось на целые долгие дни.
Они время от времени разговаривали по телефону, обсуждая детали. Папа пытался понять причину, почему все так произошло. Иногда мама плакала и умоляла его, что выбивало меня из колеи. Мама никогда прежде не плакала. И никого не умоляла.
Но папа так и не вернулся.
Спустя примерно месяц он позвонил ей, чтобы сказать, что решил самостоятельно заняться одним проектом. Он собирался использовать весь свой опыт работы с деревом для того, чтобы восстановить древнее китобойное судно, находящееся в музее штата Коннектикут. Он снял небольшой домик по соседству и не был уверен, когда вернется домой. Если вернется.
– Твой отец переезжает в Коннектикут, – сказала мама и разразилась рыданиями. – Он собирается работать плотником на добровольной основе.
Я никогда прежде не видела, чтобы моя мама до такой степени утратила контроль над собой. После того как папа уехал из города, она забросила свою работу. Она не появлялась там. Просто бродила по дому и плакала или тупо смотрела в одну точку. Она забывала поесть. А если и ставила перед собой тарелку с едой, просто сидела и смотрела на нее, пока еда не остывала. Я часто заставала ее сидящей в любимом папином кресле, уставившейся в пол или пытавшейся оттереть от подлокотника шоколад, которым папа испачкал его.
– Я набросилась на него из-за этого пятна, – тихо сказала она, заметив, что я наблюдаю за ней. – Я несколько лет ждала, чтобы сменить обивку этого кресла, и в первую же неделю твой папа пролил на него жидкий шоколад.
Но теперь она, казалось, уже не злилась на него из-за этого.
Каким бы ни был тяжелым этот период нашей жизни, в нем все же было и что-то хорошее. Я увидела маму совершенно другими глазами. И это показало мне ее историю в новом свете. Впервые в жизни мне хотелось оберегать ее. Она всегда была такой сильной, такой сдержанной. Но не теперь. Раньше я всегда считала ее неуязвимой, но теперь она стала совсем другой.
И этот период был благотворным для меня. Беспокоясь о ней, я стала меньше думать о собственных несчастьях.
Я привыкла посылать папе электронные письма время от времени, просто чтобы узнать, как у него обстоят дела и собирается ли он вообще возвращаться домой. Я также звонила Кит со сводками с поля боя. А поскольку она несколько раз ездила навестить папу, я была в курсе его настроений.
Родители официально не разошлись. Папе просто нужно было «какое-то время». Кит сообщала, что он ни с кем не встречается. И с ее слов мы знали, что он не кажется совершенно убитым горем. Просто ест слишком много консервированных супов.
Моя теперешняя жизнь с мамой стала для меня сюрпризом. Что-то изменилось в ней после того, как папа уехал. Когда они обедали со мной в больнице, она изводила меня советами, мнениями специалистов и дурацкими вдохновляющими историями. Она была непреклонной и категоричной.
Но теперь, когда надежда на выздоровление рухнула и она с этим смирилась, она стала значительно спокойнее. Если я не могла что-то сделать, она не пыталась заставлять меня. Она расслабилась и дала мне передышку. На самом деле, конечно, я не совсем утратила надежду на выздоровление. Я нашла кучу статей, в которых говорилось о том, что даже спустя долгое время после полученной травмы существует возможность, что нервные окончания оживут.
Но моя мама не знала об этом. И я уж точно не собиралась делиться с ней этой информацией.
И, несмотря на то что мы обе были в состоянии глубокой депрессии, моя жизнь с мамой была на удивление приятной.
Как только она достаточно пришла в себя, она вернулась на работу. Но она наполовину сократила свои обязанности. Она непременно приезжала домой к обеду и делала нам сэндвичи и фруктовые напитки. А за ужин отвечала я, но по большей части мы просто заказывали еду из ближайшего итальянского ресторанчика. После ужина, почти каждый вечер, мы разгадывали кроссворды, потягивали вино и краем уха слушали новости.
Мы обе были несчастны и благодарны друг другу за поддержку.
Но, конечно, мне было тяжело, как я и ожидала.
Мне было тяжело находиться в этом доме искалеченной версией меня прежней. Мне было тяжело постоянно сравнивать прошлое с настоящим. Мне было тяжело смотреть на мою старую одежду, туфли, разные сувениры, фотоальбомы, ролики, не говоря уже о стопке дневников с моими представлениями о том, какой будет моя жизнь. Я каждую минуту представляла, как это было – как я могла ходить, бегать, прыгать, играть в классики, кататься на велосипеде и бросать мяч в корзину. И даже делать такие обыденные каждодневные вещи, как выходить из дома. Было тяжело не сожалеть о том, что я потеряла. Не сожалеть о возможностях, которые я воспринимала как нечто само собой разумеющееся. Не сожалеть о времени, которое я так бездумно теряла.
