Папаша — наверно, он услышал крики и выстрелы — зашел во время этой канонады в кабинет и плотно прикрыл за собой дверь. Спокойно созерцал трагическую развязку, ничем, впрочем, не выражая своего отношения к происходящему. Только живой глаз его чуть заметно блеснул веселым огоньком, как бы выразив приятное удивление по поводу увиденного.

Расстреляв все патроны, Пискунов с ужасом уставился на вошедшего, затем перевел взгляд на безжизненное тело. Пошатываясь на жидких ногах, двинулся к двери и остановился. Алексей Гаврилович не упал, а свесился со стула, так что голова его почти касалась пола, спиной за что-то зацепился.

— Я убил его, убил! — сдавленным шепотом выкрикнул Пискунов. Глаза его, запавшие и мертвые, с выражением ужаса уставились на Папашу. — Я убил его…

Тот неопределенно пожал плечами.

— Ах-ах, какие страсти! Успокойтесь, чего вы так разнервничались. Ну убили и убили. Мало ли кто кого убивает, — ворчал, — за всех переживать… И вы же шахматист, черт возьми, — упрекнул. — Считайте, что мат поставили! Ваша победа.

Пискунов оглянулся через спину: Алексей Гаврилович сначала шевельнулся, а потом стал подниматься и отряхиваться.

— Идите-идите, — сказал без гнева. — И подождите в коридоре. Я приведу себя в порядок. Потом продолжим.

Патроны что ли холостые? Но нет, видел, как вдребезги разлетелись стекла в шкафу, классики посыпались… И упал.

Папаша слегка подтолкнул ничего не понимающего Пискунова в спину и подмигнул ободряюще: что за излишняя чувствительность!

Пискунов вышел в коридор, сел на скамью для посетителей, сжал руками голову. Кровь стучала в висках. Мысли будто в бешеном вихре неслись по кругу и возвращались все к одной и той же точке. И эта точка служила как бы препятствием, через которое надо обязательно перескочить, чтобы мчаться дальше. Все, что происходило в нем самом, неслось и неслось, как на карусели, — бешеное движение на одном месте, вокруг одного центра… Странно, но после первого шока он почувствовал облегчение. Потому что выстрелил? Или потому что не убил?

— Пожалуйста, заходите! Прошу! — послышался голос Папаши. Он открыл дверь, приглашая в кабинет.

Пискунов двинулся, как по сыпучему песку. Ноги вязли, с трудом преодолевали сопротивление песка. Но он все-таки шел, вернее, с трудом перемещал себя в пространстве.

— Смелее, все в порядке! — шепнул Афанасий Петрович. — Уже не сердится. В хорошем настроении.

Пискунов вошел и, следуя жесту вежливо протянутой руки, опустился на стул. Алексей Гаврилович рассматривал его с любопытством. На его кукольном, напомаженном, напудренном лице не было и тени гнева. Наоборот, глаза свежие, как бы вымытые, смотрят по-человечески доброжелательно.

— А вы молодец! Признаться, не ожидал, недооценил. Удивляетесь, почему не застрелили? Да потому что я не человек в обычном понимании, а в некотором смысле — фантом. А можно еще иначе. Неистребимый.

Пискунов не знал, что и сказать на это. Алексей Гаврилович опять как бы вывернулся весь наизнанку и предстал в облике совершенно новом, таинственном.

— А я все думал, когда же, наконец, — продолжал тот с улыбкой благожелательной, чуть ли не благодарной, так, будто не обойму целую получил в грудь, а новогодний подарок. — Главное ведь не в том, что вы решились меня, так сказать, на тот свет… А догадались в чем? — щурился хитровато. — В том, что через себя перешагнули. Меня не убили, а свой страх убили. И укрепили надежду: еще не все потеряно!

— Так кто же вы на самом деле? — пробормотал Пискунов в недоумении.

— Позвольте, закончу мысль. Давно уже это задумал, только не знал как, выбирал момент. А тут вы со своим детективом подвернулись. Натолкнули на мысль. Все, что говорю сейчас, — плод многолетних раздумий. А кто я на самом деле? Как бы поточнее выразиться… Совокупность я, множественность, то есть в состав моей скромной персоны входят многие тысячи, возможно, и вы сами в какой-то мере.

Слушая эту абракадабру, Пискунов опять вспомнил о своем впечатлении еще в шахматном клубе: что его знакомый — существо неживое, искусственное и действует в определенные моменты, подчиняясь заданной программе, чисто автоматически. А тот продолжал терпеливо объяснять:

— Поэтому меня нельзя уничтожить примитивными способами, а надо внедряться в сознание, ворошить как следует извилины и клещами выдирать одну пораженную молекулу за другой — то, что превращает человека в кровожадного зверя, к чему и призываю вас тщетно.

Вот почему хотел я, чтобы вы в своем романе… Чтобы вы были первым… Уничтожили не восковые фигуры, а оставшийся в душах кровавый след. Нет, не тщеславие, а покаяние, хотел тем самым покаяться, а вы не поверили. Надеялся, что поняли, а нашел одни лишь вот эти листочки. — Алексей Гаврилович потряс тоненькой пачкой.

— Что же вам мешает? — проговорил Пискунов, чуть помедлив. — Не через меня, а самому… Смело, грудь вперед?

Лоб собеседника наморщился, как всегда в момент озабоченности или напряжения мысли.

— Тот земляной человек на кладбище, — пояснил он, — тыкал в меня крестом и говорил — дьявол! И он прав. Только я не тот дьявол, который в сказках и шарахается от креста. — Алексей Гаврилович хмуро умолк, задумался на минуту. — Почему не я сам? Вы победили свой страх, а я еще пока — увы! А хотелось бы вернуться к себе самому, к себе прежнему. Пока не отрезал ту проклятую голову… Угадываете мою мысль? Все-таки каждый остается в глубине души тем, кто он есть. Потом может быть множество всяких ролей и поворотов в судьбе, пусть даже ничего общего не имеющих с его сущностью. Нет, я не хочу сказать, что человек не меняется. К сожалению, меняется до неузнаваемости. Очень меняется, даже невозможно узнать: вроде бы он, а на самом деле — нет. А все ж таки он! Поинтересовались, кто я на самом деле? Скажу откровенно: парикмахер я! Хочется иной раз плюнуть, бросить все и кого-нибудь — тряхнуть стариной, обслужить. Побрить или там постричь. Почувствовать себя человеком хочется. Самим собой. Тайный страх в душе: а вдруг все забыл, не сможешь, порежешь… — Говоря все это, Алексей Гаврилович, заметно волнуясь, вынимал из ящичков бритвенные принадлежности, ножницы, а сам бросал на Пискунова косые, плотоядные взгляды. — А ну, давайте садитесь. Давно, вижу, не стриглись, подзаросли. И побреемся заодно. Да вы не бойтесь, Михаил Андреевич, чувствую, есть еще навыки, есть. Спокойненько, вот сюда, в кресло, располагайтесь удобно… — Сбросив небрежно генеральский китель, Алексей Гаврилович облачился в белый халат, достав его из шкафчика на стене. Крикнул громко: — Эй, принесите горячей воды! Давненько не брились, мой дорогой! Как прикажете, под польку, под бокс?

Принесли воду. Пискунов уселся, как было сказано, поудобнее вытянул ноги.

— Подровняйте сзади, чтобы не висело, — попросил он, — височки прямые, если можно, только не много снимайте, а то и так ничего нет.

Алексей Гаврилович некоторое время старательно трещал машинкой, а Пискунов наблюдал за ним в зеркало. Проговорил в раздумье:

— Так вот, насчет романа. Такое впечатление, что ваш благородный порыв… не совсем бескорыстный. Хотите быть в то же время оправданы, вы, лично. Что за опасность грозит? И откуда вдруг?

Вопрос, похоже, попал прямо в цель, потому что Алексей Гаврилович слегка замялся, но лишь на какое-то мгновенье. Опровергнуть не пытался.

— Ах, да вы ничего не знаете! Вот недостаток отдельной камеры — дефицит информации, — тараторил он с деланным оживлением. — Произошли изменения политического климата — в сторону потепления. Скоро потянутся всякие там репрессированные. Хоть под землю с головой зарывайся! Понимаете наше-то положение какое? Жуть!

— Ах, вот оно что. Понимаю. — Пискунов умолк и долго сосредоточенно думал. Наконец произнес: — Лично у меня нет сейчас против вас злобы. Мечтал о священной мести, разжигал в себе гнев. А сейчас — нет. Поэтому ваше предложение принимаю, хотя обещаний пока не даю. По-моему, сзади очень хорошо. — Пискунов рассматривал себя в зеркало, которое Алексей Гаврилович подставил и держал.