Герт вышел на середину, неся на лице благородную бледность, и с достоинством раскланялся под перекрестным огнем любопытных взглядов. Давно ли он стоял здесь под дулом автомата и не ведал, что слава еще коснется его серебряным крылом.

А тем временем испытания продолжались. Теперь Алексей Гаврилович вызывал самого тучного добровольца. Им оказался уже знакомый нам кладовщик. Едва он увидел Герта, как бросился к нему, тыкая пальцем:

— Он, он… Вот он может подтвердить: крысы сожрали кальсоны, целую партию, даже завязок не оставили для отчетности! И рубашки съели, твари, а я отвечай!

Алексей Гаврилович, ласково поглядывая, обошел вокруг тяжеловеса.

— Так какие, говоришь, у тебя показатели?

— Чего это? — Кладовщик моргал, изо всех сил шевелил ушной раковиной, работал под дурачка, а глаза трусливо бегали, косили: кожей чувствовал, прохиндей, недоброе.

— Я спрашиваю, голубчик, сколько ты весишь. Да смотри, не ври!

— Сто сорок, точь-в-точь, без обмана! Сам вместо гири стою на весах, ежели большая партия… — Верзила вытирал с лица струями катившийся пот, а сам подбирал пузо и выгибал грудь, чтобы произвести поприятней впечатление.

Сто сорок килограммов! Ого! Двойная норма. Выдержит ли установка и на этот раз? Всеобщее возбуждение нарастало. Все как по команде встали, хором скандировали: «На крест его, на крест!»

Доброволец бросился было бежать, его скрутили, повалили на пол, приказали не шевелиться. Эта короткая схватка с гигантом придала зрелищу остроты. Вся процедура повторилась в точности: сверкнуло, грохнуло, зашипело. А когда огненное облако растаяло, все увидели посредине площадки третьего. Это был пришелец. Он успел сменить рабочий комбинезон на полосатую одежду смертника.

— А теперь последний акт этого маленького спектакля, — сказал Герт. — Но прежде разрешите поблагодарить всех тех, кто оказал мне любезную и неоценимую помощь в работе! — Он поклонился и встал на крест. Ни один мускул не дрогнул на его сухом крючконосом лице. В наступившей тишине он обвел всех медленным взглядом и твердо произнес: — Я готов!

Оператор замер у пульта. Алексей Гаврилович поднял руку, но не затем, чтобы дать очередную команду, — он требовал внимания и, выдержав паузу, звонко, как заправский конферансье, объявляющий очередной номер, выкрикнул:

— Удивительное рядом, друзья! Человек, которого вы видите, наш замечательный конструктор, чьи усилия вернули к жизни установку «Апчхи», — личность таинственная, необычная. Он прилетел из будущего, чтобы передать нам привет и сказать: «Так держать, товарищи!» Но по незнанию нарушил закон и приговаривается…

— Помиловать, помиловать, помиловать! — хором скандировали зрители.

Все встали. Гром аплодисментов приветствовал пришельца.

Алексей Гаврилович крутанулся на каблуке, как в танце, и закончил на высокой ноте:

— Идя навстречу вашим пожеланиям, а также пользуясь данной мне властью, я заменяю смертный приговор на условную меру наказания и назначаю гражданина, не пожелавшего назвать своего имени, главным экспертом по обслуживанию установки — пожизненно! А теперь прошу уважаемых гостей — в буфет! — И он сделал широкий жест рукой.

Тотчас открылись боковые двери, за которыми находилось довольно просторное помещение с накрытыми уже столиками, с вином, фруктами и закусками. Подталкивая друг друга в спины, публика ринулась занимать места. Герта увлекли за собой, усадили, с ним чокались, поздравляли с высокой должностью, с тем, что так хорошо все для него окончилось. Компания была исключительно мужская, и поэтому возгласами одобрения было встречено появление на празднике молоденьких хорошеньких официанток в таких архикоро-теньких юбочках — это как раз входило в моду, — что если бы они исчезли вовсе, этого бы никто не заметил.

Улучив момент, Герт покинул праздничное сборище. Еще звучали в ушах предсмертные крики жертв, а позднее поздравления и тосты, провозглашенные в его честь, и звон бокалов с шампанским, но все сразу отодвинулось и забылось, когда Герт вошел в тишину одиночной камеры, будто покинул театр абсурда. Совсем другие чувства окатывали его жаркой волной. Захотелось немедленно, до физической боли в сердце увидеть Уиллу, поделиться с ней своим триумфом. Как долго они были в разлуке! Прочь гордость, прочь глупые распри! Он упадет на колени и будет просить прощения — теперь, когда процесс необратим, почему бы и не поступиться частицей своего самолюбия. Она убедилась в его правоте, этого достаточно. А голубоглазый мальчик? Что ж, женское сердце всегда с тем, кто рядом. Они улетят, и все забудется, как забываются сны. Бежать немедленно! Он чувствовал, есть еще психические ресурсы, а вспыхнувшая жажда жизни стала источником новых духовных сил. И до нелепости диким показалось принятое ранее решение принести себя в жертву, утешаясь ореолом мученика, о чем никто никогда не узнает, вместо того чтобы пожинать лавры величайшего ученого своего времени.

Взволнованный происшедшим в нем переломом, он вскочил и стал расхаживать взад и вперед, меряя быстрыми шагами тесное пространство камеры. Бежать, бежать немедленно! Время уже на пределе, но он успеет, должен успеть!

Уилла упивалась своим счастьем. Даже та страшная пустота, что осталась в душе после ухода Герта и странного, на несколько месяцев исчезновения Пискунова — лишь он мог ее успокоить, утешить, когда казалось, что жить больше невозможно и остается лишь умереть, — все эти чувства, еще недавно ее терзавшие, вдруг поблекли и растворились в новых, неведомых ощущениях, осталась лишь слабая боль, так на месте заживающей раны остается один рубец, но он уже почти не беспокоит, а только напоминает. Как часто, находясь в роддоме, окруженная равнодушным вниманием врачей и сестер, она зарывалась лицом в подушку и плакала, плакала, не чувствуя облегчения. На нее косились с недоумением и любопытством: кто мог бросить или просто обидеть столь прекрасную женщину? Пытались утешать, по-женски, по-бабьи жалея, но заботы эти, шедшие от доброты и непонимания, натыкались на глухую стену; сердце ее, онемевшее от боли, было закрыто наглухо, и постепенно от нее все отступились. Никто толком не знал, кто она и почему здесь. И Уилла была благодарна за то, что наконец-то ее оставили в покое.

И вот когда он родился, ее маленький сын, и она ощутила его не только как трепет ожидания, но и как реальность, сладостно прикасавшуюся к ее груди, нуждавшуюся в ней, чтобы жить, в мире словно все переменилось, а на самом деле произошел сдвиг в собственном сознании, означавший выздоровление от тяжкой болезни и поворот к жизни.

Герт молчит, с ним все кончено, но почему-то именно он, а не Пискунов, человек, которого она любила, постоянно возникал в ее мыслях, как будто все было, как прежде. Когда она смотрела на крошечное личико сына, любуясь им, ловила его слабую беззубую улыбку, ей казалось, все будет хорошо. Вернется Герт, крепко обнимет сильной и ласковой рукой, посмотрит в глаза, чтобы, не расспрашивая, одним взглядом охватить то, что совершилось в ней в его отсутствие. И осторожно возьмет на руки сына, боясь неосторожным движением что-нибудь повредить. Мужчины смешные! Все они такие — смотрят на своих новорожденных младенцев, еще не отдавая себе отчета в том, что это уже вполне человек, со своей судьбой и своим будущим, а не только маленький живой комочек и что в нем заключена данная от природы сила жизни.

Уилла смотрела на сына, и слезы катились из глаз, падали на мокрую подушку, на его лицо, из-за чего он смешно и недовольно морщился и даже чихал, досадуя и сердясь, а она смеялась в ответ — это были уже другие слезы, радостные, счастливые… Она подхватывала его на руки, кружила и торопливо совала ему грудь, а сама в блаженном бессилии роняла себя в раздвинутое кресло, некрасиво раскинув ноги и изогнувшись корпусом — лишь бы это было ему удобно, красота ее позы была ему безразлична, как и ей самой, и он вполне вознаграждал ее своим аппетитом и неистощимой жадностью. Оба они погружались в блаженство, каждый по-своему. Придет время, и он, повинуясь законам живой природы, перейдет в новое состояние, а этот смешной младенческий образ исчезнет и для него, и для всех других, и только она сохранит его в сердце как частицу самой себя и как вечный источник нежности и любви.