Маша положила руку на больное место и слегка надавила. Захаркин дернулся и взвизгнул.

— Выше или ниже?

— Ниже… Жилка такая… прощупывается… Скажи, зараза!

— Болит?

— Чешется. — Захаркин разлегся, распластался поудобнее. — Вся спина чешется, — пояснил комиссии. — Оно точно, простуда, знать…

Маша, сбитая с толку, начала было добросовестно чесать. Сидор Петрович пресек неуместную самодеятельность.

— Мария Ивановна! Мы зачем сюда пришли-то! Вернуть товарища в лоно трудового коллектива. А вы? То хихоньки да хахоньки, а то почесушки устроили! Может, между вами какие-нибудь отношения этакие? Голову мне дурите? Ишь ты, тихоня! А со стороны и не подумаешь.

— Да нет между нами никаких отношений! — огрызнулась Маша. Сидор Петрович смотрел на нее, испытующе сощурив глаз.

— Общественница! Молодой активист! Она его чешет! Да чтобы я какую-то постороннюю ясенщи-ну… чесал!

— А что бы ты с ней делал? — Захаркин подмигнул Маше и осклабился. — Ведь как бывает, — продолжал он, — укусит какая-нибудь зараза, блоха там или комар, ни рукой ни ногой не дотянешься. А оно свербит…

— Да вы о ком говорите? — Заместитель озадаченно скреб переносицу, он потерял нить разговора.

— О посторонней женщине, о ком еще! Почему те уважить, руки что ли отсохнут?

— Мария Ивановна, вы что-нибудь понимаете?

— Конечно. Он все правильно говорит.

— Ишь, как они спелись! В одну дуду. Проясняется ваш моральный облик! Придется поставить вопрос ребром… Где надо…

Захаркин сел и сунул ноги в тапочки. Угрожающе поиграл мускулатурой.

— Ты чего на нее кричишь, голос повышаешь? Женщина в гости пришла. А тебя я не звал. Ну и с приветом! — Забастовщик кивнул на дверь.

— Как это, как это? — возмутился председатель комиссии.

— А вот так! — отрезал забастовщик. — Он поставит вопрос ребром! Да ставь хоть на попа! Или еще на что, не будем уточнять.

— А вы не тыкайте! Я здесь лицо официальное! Симулянт!

Сидор Петрович, весь красный, вытирал с лица пот. Его оскорбили при исполнении служебных обязанностей. Можно поворачивать оглобли. Выкрикнул срывающимся голосом:

— Пожалеете, Захаркин! Ох, пожалеете! Мы к нему по-человечески… Безарбузие! Нет, какое бе-зарбузие… то есть безобразие! — когда волновался, путал слова. — Мария Ивановна, заберите у него манную кашу! Где котелок? А где мой красный флажок? Вот он!

— А если он с голоду умрет? Я на кухне поставила, а нигде нет.

— Ну и пусть умирает! Одним забастовщиком будет меньше! Страна от этого только окрепнет! — Заместитель бросился к дверям. Прочь, прочь из этого дома!

Захаркин успел-таки многообещающе сделать ручкой, а Маша в ответ одарила его долгим взглядом, где были и нежность, и надежда, и, может быть, смутные мечты о будущих детях… Как знать! Вместе же все это означало: продолжение следует.

На свежем воздухе Сидор Петрович сделал несколько глубоких вздохов с подниманием и опусканием рук. Не хватало только инфаркт получить из-за этого придурка! Машу он как бы не замечал, умышленно игнорировал. Завернул в телефонную будку и позвонил директору. На другом конце провода произнесли утомленным баритоном с привкусом застарелого пессимизма:

— Бродский вас внимательно слушает! — Ответом были звуки нечленораздельные, булькающие. После минутной паузы Исаак Борисович добавил с проницательностью мага: — По вашему учащенному дыханию, мой дорогой, а также по слегка измятой физиономии могу заключить: миссия не увенчалась успехом. Или, может, я не прав? Или что?

— Подонок! Увольнять… Хватит нянчиться! Долой!.. — выплескивал заместитель на самых верхних регистрах своего звукового аппарата. Несколько раз петуха дал.

Бродский подвел итог:

— Все понятно. Пора ехать в санаторий, поправлять нервную систему. Зайдите ко мне в кабинет, будем принимать решение!

Сидор Петрович ринулся прочь шатающейся походкой, довел-таки его забастовщик.

А Маша пошла своей дорогой. Завернула на аллею городского парка, присела на скамейку, где внизу, в траве росли чахлые ромашки. Она сорвала один цветочек, другой и стала машинально обрывать лепестки. Один раз получилось — поцелует, а другой раз — плюнет. Расстроенная, вздохнула и призадумалась. Ах, так уж ли трудно угадать, что может быть на уме у молодой незамужней женщины и девственницы к тому же. Так складывалось. Общественница, активистка, вся в делах, а годы летят, как стая журавлей в пепельно-сером осеннем небе. Курлы-мурлы над головой, и не успеешь оглянуться, а в голове-то уже седые волосы. И что остается делать, когда ты одинока и никому в сущности не нужна. Единственная теперь надежда — Леня Захаркин. Ах, если бы все так сбылось, как мечталось!

Пискунов возвращался из командировки веселый, голодный и сильно соскучившийся по Валентине. Уже видел, как она бабочкой порхнет в его распахнутые объятия, в халатике на голое тело, счастливая, радостно-возбужденная. «Мишук приехал! Мишук, это ты?» И он, душевно размягченный, утративший бдительность, скажет ей, что да, женится, а почему бы и нет в конце концов!

Бедняжка! Она вся исстрадалась.

Женщины любят менять корабли, но предпочитают иметь надежную гавань. Мысль о замужестве сидела у Валентины, как заноза в пальце. Ее можно понять. Не очень-то приятно болтаться на бурных волнах житейского моря, неизвестно ведь, к какому берегу причалишь. Она считала себя девушкой порядочной, и в случае чего можно всегда было прикрыться брачным свидетельством, как щитом, от осуждающих взглядов и указующих перстов. До сих пор Пискунов мужественно отражал натиски, говоря, что писатель должен быть свободен. На это Валентина приводила в пример Льва Толстого, а также других классиков, извлеченных из учебника литературы для средней школы, откуда следовало, что можно иметь семью и писать достаточно толстые романы. Возразить было нечего, и Пискунов раздражался. Но сегодня все решено, он женится. Войдет и крикнет прямо с порога: «Валька, я на тебе женюсь!»

Обнаружилась любопытная закономерность: бурные всплески любовных эмоций достигали своего пика перед дождем или перед грозой, и Пискунов удивлял сотрудников газеты, где он работал, точностью своих метеорологических прогнозов. Многие считали, что в извилинах у него есть кое-какие сдвиги, отсюда и некоторые странности, хотя никто не сомневался, что он талант.

А если говорить серьезно, с психикой у него и в самом деле были проблемы, хоть он их и скрывал, насколько это было возможно. Со стороны посмотреть, обаятельный молодой человек, поэтическая внешность, чувство юмора, и умом Бог не обидел, а под сердцем постоянный страх гнездится, словно червячок недозрелый плод подтачивает. Не то чтобы он чего-то конкретно боялся, а боялся вообще, в принципе. Всего.

Понимал, конечно: дело не во внешних причинах, а в нем самом, в том состоянии душевного нездоровья, что еще от детства шло, от каких-то прошлых переживаний и потрясений, о чем в памяти мало что сохранилось. Иногда лишь обрывки странных картин всплывали по ночам в полудреме: слышались крики, его куда-то тащили насильно, он сам кричал и вскакивал, охваченный ужасом; испуганная Валентина его тормошила, а он смотрел на нее безумными глазами, постепенно освобождался из объятий кошмара. Смутно чувствовал: эти видения, постоянно повторяющиеся, не случайны; и тешил себя надеждой, что разгадает загадку когда-нибудь.

Командировка на пользу пошла: свежий воздух, близость к природе, тишина после городской суеты, чего еще желать! Мчится электричка, раскачиваясь всем своим длинным телом, похожая на поворотах на огромную гусеницу. Сквозь частокол из березок нет-нет да и выстрелит солнце бесшумной автоматной очередью. Приятно, отдавшись движению, смотреть в окошко и ни о чем не думать под стук колес…

Да-да, ни о чем не думать, забыть. Из всего, что он увидел во время командировки, осматривая передовой животноводческий комплекс, чудо современной научной мысли (так это ему преподнесло местное руководство), запомнился ему взгляд, один только взгляд. Из глубокой ниши, где зимой примерзают бока к стенкам, а летом тянет пронизывающей цементной сыростью, крайняя в ряду корова, задрав голову, чтобы дотянуться до корма, посмотрела на Пискунова полными слез глазами. Корова плакала.