Долго стояли перед ним эти коровьи глаза. Вот уж никогда не думал, что корова может плакать. А вот поди ж ты, научили-таки дрессировщики. Подтянули животное до уровня человека.

Не думать, забыть, не терзать себе душу! В поезде Пискунов успокоился. Очерк, который ему предстояло написать для газеты, был вчерне готов. Делалось это до смешного просто, методом «шиворот-навыворот» — изобретение Жоры Семкина, заведующего отделом писем. Метод хорошо себя зарекомендовал. Сначала надо описать все как есть, а потом как бы вывернуть наизнанку, отпечатать, так сказать, позитив с негатива. Он так и начал, свежо, нестандартно: «Корова смеялась…» Очерк имел успех, даже на летучке похвалили и лишь слегка пожурили: слишком уж розовый. Впрочем, все, конечно, понимали, что вранье.

Предчувствие не обмануло: капли дождя косыми штрихами прочертились на стекле окна. А когда выходил, хлестнуло по лицу из тучи, словно краем мокрого одеяла. Пока до дома добрался, живого места не осталось, промок до нитки.

А тут неожиданность. Потянул за ручку, а дверь-то не заперта, вот так номер! Валентина, жуткая трусиха, на все запоры запирается даже днем. Крикнул прямо с порога:

— Валька, не бойся! Это я приехал!

— Событие мирового значения, по телевизору покажут в «Новостях»! — Вышла навстречу в халатике на голое тело, как он и ожидал. Пискунов жадно сосредоточился. Но рука предупреждающе навела порядок в хозяйстве. Застегнулась на все пуговицы, несколько даже ритуально. — Сама вижу, кажется, не слепая. — И поджала губы, не портрет, а икона.

Пискунов даже опешил. Вот так прием! А он-то мечтал! Сделал попытку ее обнять — Валентина только плечиком повела: отстань! Да еще и весь мокрый вдобавок.

— Ждала, чтобы уехать. Хотела уже записку оставить. И не пиши, и не звони. Все, все, все! Разошлись, как в море пароходы!

Миша сгреб-таки ее в охапку, закружил и весело заорал:

— Дура! Своего счастья не понимаешь. Сейчас такую новость узнаешь! Угадай, что я тебе привез со свинофермы в подарок!

— Что же это ты мне привез? Умираю от любопытства. Курицу бройлерную, наверное?

— Господи! И это говорит человек со средним образованием. Курицу со свинофермы. Свиную печенку! Ставь скорее сковородку на плиту, сейчас поджарим.

— Сам ты свиная печенка! — Досадуя, что клюнула на такую дешевую приманку, Валентина от поцелуя ускользнула. — И не кричи, пожалуйста, на весь дом, человека разбудишь! — Глазами указала на комнату.

Пискунов, недоумевая, приоткрыл дверь — оттуда доносились вздохи глубокие и страстные, как из коровника.

— У нас тут тоже новость, — сообщила Валентина иронически и стала пританцовывать на одном месте, что означало, что на душе у нее неспокойно, муторно. — Приехала тетя Мура. И не надо делать безумные глаза. Телеграмму давал?

— Какая еще тетя Мура? Первый раз слышу.

— Не надо оправданий. Тетке, между прочим, обо мне не нашел нужным ничего сказать. Что я должна, по-твоему, чувствовать?.

— Да нет у меня никакой родственницы! Я в детдоме вырос.

Остаток ночи провели в прихожей на деревянном сундучке. Пискунов не выспался, встал злой, как черт. Думал поработать с утра, специально из командировки удрал пораньше, и вот тебе сюрприз!

Плеснув на лицо холодной водой из-под крана, бросил раздраженно:

— Ну, где эта мадам, все дрыхнет? Подъем! Возьми половник и по сковороде, погромче…

Валя, по характеру более сдержанная, сказала с укоризной:

— Постыдился бы! Пожилой человек, родственница как-никак, и не притворяйся. Впрочем, на тебя похоже. Ты никогда не отличался высокой культурой поведения. Одни слова и обещания. Все писатели вруны!

Пискунов нервно рассмеялся: ничего себе логика! А Валентина продолжала ледяным тоном:

— Многое мне становится ясным. Особенно теперь, на этом фоне.

— Что — ясно? — Пискунов закипал. Стукнуть бы ее чем-нибудь.

— Можешь радоваться, уезжаю к маме. Теперь ты свободен. Все, все, все! Целуйся со своей тетей ненаглядной. Можешь пойти с ней в загс и расписаться. Представляю, какая пара. Слон и моська!

В самый разгар выяснения отношений включилась как бы новая фонограмма: раскатисто запели пружины, исполняя туш. Затем послышалась сладкая, во весь рот зевота с подвыванием, запахло синтетикой, дезодорантом, и наконец возникло само долгожданное видение: тетя Мура явилась во всей своей красе — свежая, выспавшаяся, в утреннем розовом пеньюаре с кружевными оборочками, сочная, пышущая здоровьем и избытком физических сил кустодиевская купчиха, будто прямо с портрета!

— Влюбленные бранятся — только тешатся. Ах, вы мои соколики дорогие! Ангелочки ненаглядные! Век бы на вас любовалась. — Говорила нараспев, голос низкий, сочный, сладкий, как перезрелый плод. — Мишутка, поди-ка сюда, поди! К свету, к свету!

Загипнотизированный могучим бюстом, Пискунов опрометчиво сделал шаг вперед. Тетя Мура простерла руки и повернула племянника вокруг своей оси, созерцая. Осталась довольна.

— Вот ты какой, племянничек, вырос, возмужал! Вылитый мама… Ах, Антонина, Антонина! Рано ты ушла… — и вдруг заголосила нараспев, раскачиваясь.

Простите, не имею чести! Что-то вас не припомню.

Господи! — тетя Мура всплеснула руками, она уже успокоилась. — Тебя тогда и на свете-то не было, как же ты можешь меня помнить?

— А как же вы можете сравнивать, если и на свете не было?

— Ты, сударь, меня на слове не лови. Наконец-то тебя нашла. Ну здравствуй! — Тетушка распахнула объятия, притянула к себе племянника и запечатлела на его губах поцелуй глубокий, влажный, полный искренней родственной любви — тощий Пискунов едва не сомлел.

«Аферистка!» — решил он окончательно, пытаясь высвободиться из цепких рук. Наконец это ему удалось.

При виде такой семейной идиллии Валентина сообщила официальным тоном:

— Ну я пошла, мне тут делать нечего! — С. места, однако, не тронулась, выжидала, притоптывала каблучками.

— А ты, девушка, иди, иди! — закивала тетя Мура. — У нас тут свои заботы, семейные, разберемся без посторонних. Мамку-то твою как сейчас вижу. Стойкая была, покойница, нравственная, не то что нынешние вертихвостки. — И тетя Мура покосилась на Валентину. — Нынешние так и норовят на шее повиснуть, обкрутят, милый, и не заметишь как. Обдерут, как липку. Ах, Антонина, Антонина, рано ты ушла!

Пискунов бросил желчно:

— Если не секрет, вы-то были мамке кто? — Он с трудом сдерживал бессильную ярость, так как понял, что физически слабее тети Муры и без посторонней помощи с ней не справится.

— Я-то? А стало быть, сестра ейная молодшая, кто же еще? Так-то! — И добавила строго, с достоинством: — Надеюсь, Миша, ты проявишь ко мне максимум внимания и заботы, ибо, если ты любил свою маму, ты должен также любить и меня, свою родную тетю! А я теперь тебе все равно что мать! Ах, Антонина, Антонина…

Пискунов выкрикнул на истерической ноте:

— Только не надо бить на чувства! Не надо! Вы qro от меня хотите? Денег?

Тетя Мура помолчала, подумала и сказала наставительно:

— Уж если ты, друг мой, о деньгах речь завел, то денег мне много не давай: я мотуха страшная. На хозяйство разве что, на подарок. А вообще так: рухлядь всю выкинем. Наведу у тебя порядок, запаршивел ты весь. Мебель купим новую, современную. С книжки снимешь тысячи две-три.

При этих словах истерически захохотала Валентина, сложилась, как перочинный ножик. Тетя Мура повернула к ней строгое лицо и прищурила глаз.

— Эк ее разбирает! Все недосуг спросить: ты кто же тут будешь, девушка? Полюбовница, надо думать? На жену, вижу, не тянешь. — Сама того не ведая, наступила на больную мозоль, интуитивно угадала.

Валентина выкрикнула сквозь слезы:

— Вот! Докатились! Лезут с дурацкими вопросами… всякие… А ты… А ты… — Выбежала и хлопнула дверью — Пискунову упал на голову кусок штукатурки.

— Психопатка! Лечиться надо! — крикнула ей вслед тетя Мура, не теряя присутствия духа. — Иди-иди! А то горшок на голову надену. Нахальная какая!