— Скажите, пожалуйста, простите за беспокойство…

— Ну чего тебе? — грубо отрезала кошка. — Чего все пялишься?

Семечкин даже опешил.

— Прошу не тыкать! — взвизгнул он ломким голосом. — Я как-никак бухгалтер. Ведите себя прилично!

— Слушай, заткнись, калоша! Тут жрать охота, а он мне голубей шугает, фраер! Нос поцарапаю!

Нет, не он, конечно, не он! Кошка какая-то при-блатненная. Семечкин все еще пытался удержаться на скользкой поверхности здравого смысла, но поверхность эта изгибалась, скручивалась, как высохший, обреченный на скорое падение лист. Ужас, леденящий душу ужас — вот что испытывал бухгалтер, совершая переход через пограничную зону душевного расстройства. Так вот она, мера страдания тех, кто уходит в мир бредовых идей и фантазий, где нет ни правды, ни вымысла, ни нравственных критериев, ни какой-либо ответственности перед будущими поколениями. И нет даже — что самое главное — уголовного кодекса.

Ибо Семечкин, этот высокий образец гражданственности, неутомимый борец за правду, был жуликом. Прискорбно, но факт. Сам засевал семена и сам пожинал плоды. Ночью просыпался в холодном поту, вздрагивал от каждого шороха — за ним! Ожидание было мучительным, исподволь подтачивало душевные силы. По этой причине не раз порывался явиться к прокурору с повинной и подвергнуть себя самосажанию, но и от этого смелого шага его удерживал страх: а вдруг да не разберутся и вместо малого срока, на который он вправе был рассчитывать как раскаявшийся, намотают на всю катушку. Лучше всего было не спорить с уголовным кодексом, уважать букву закона, но Семечкин боялся жены, ее строгих, укоризненных глаз: идя за покупками, она протягивала руку и называла нужную сумму.

И вот, представьте, происходит странная метаморфоза: как только бухгалтер вполне осознал, что спятил, он как-то сразу успокоился и даже повеселел. Ну и прекрасно! Теперь с него взятки гладки. Но тут его смутило одно обстоятельство: настоящий сумасшедший никогда таковым себя не признает и именно по этому признаку врачи определяют, болен человек или нет. А у него-то все наоборот: был нормальным, здоровым, а после случая с Пеструшкиным началась какая-то чертовщина, даже кошка не желает с ним разговаривать, грубит. То есть он считает себя сумасшедшим, и следовательно… Нормален, нормален! Рушилась последняя копеечная надежда. Семечкин затравленно озирался. Пойти и сказать… Прямо и честно! Гражданин прокурор, голубчик! Перед вами искренне раскаявшийся. Хоть двадцать лет, только условно!

Навстречу, втянув голову в плечи и угрюмо набычившись, шел по коридору Булкин. Семечкин едва не сбил его с ног, вовремя затормозил, взвизгнули подметки. Прокричал ломким фальцетом:

— Вы не видели Пеструшкина? Пеструшенко, Пеструшидзе, Пеструшкявичуса? Не видели? — И дальше.

«Идиот!» — определил кадровик.

Снизу доносились приглушенные голоса — это расходились последние активисты. Споры вокруг таинственной личности Пеструшкина вновь и вновь разгорались, как язычки пламени на месте затухающего пожара. Досужие эти разговоры мало Булкина занимали, мысль работала в другом, чисто детективном направлении: откуда взялся рыжебородый? В отличие от эмоционального Бродского Павел Семенович никаких возвышенных чувств не испытывал, ничего, кроме досады: то была его собственная недоработка. Вины с себя не снимал, хотя, судя по всему, взяли в его отсутствие, когда был в отпуске, возлежал на горячих сочинских пляжах. У него была своя, хорошо отлаженная система: прежде чем оформить кого-нибудь хотя бы на должность дворника, звонил на прежнее место работы кадровику Иксу Иксозичу и уточнял, что за человек, не страдает ли заскоками, то есть не борец ли за идеалы. По телефонным проводам шла секретная информация. Система себя полностью оправдывала: до сих пор на автобазу не просочилось ни одной личности с инициативой. Приходили, работали, как умели. Не нравилось — уходили по собственному желанию. Все четко, по-деловому, никакой лирики. И вдруг — Пеструшкин! В интеллигентность простого человека Булкин не верил: кто это пойдет с такими извилинами гайки крутить! Да, задачка со многими неизвестными. Проще всего зайти к себе в кабинет и познакомиться с личным делом, а потом уж меры принимать. Тут, однако, на него налетели две дамы, взяли в клещи. После освежающей атмосферы собрания в них бурлила энергия. Одна предлагала обновить форму отчетности по горюче-смазочным, другая требовала соблюдать моральный кодекс строителей нового общества.

— Надо, — кричала она Булкину в барабанную перепонку, — бороться за чистоту наших рядов! Весь народ шагает в едином строю, а мы?

Булкин отбивался, как мог, стараясь удержаться в рамках приличного тона, тут его, однако, взорвало, переспросил язвительно:.

— Это вы-то борец? — Сделал вид, будто корчится от смеха. — Ох, держите меня! Чья бы корова мычала…

Оскорбленная перешла в наступление.

— А кто сигнализировал о неблагополучии в женском общежитии? Мужчины по ночам залезают на третий этаж и там остаются! Что они, по-вашему, делают?

Пикантная тема насчет общежития взбодрила Булкина. Он фамильярно взял под руки обеих спутниц.

— Залезают на третий этаж? А как?

— Пожарной лестницей пользуются. А дежурный, этот старикашка, делает вид, будто не замечает. Да он и сам тоже… А девушки жалуются…

— А девушки жалуются! На что же они жалуются? Что — старикашка?

Вспомнился подходящий к случаю анекдот, и вместо того чтобы зайти в кабинет, как собирался, Булкин решил — не к спеху: два выходных впереди, можно до понедельника отложить. И вдруг остановился, будто на препятствие налетел. Обе дамы дальше проскочили, на другого слушателя набросились. А Павел Семенович стоял в некотором умственном оцепенении. Его явственно окликнули по имени-отчеству. Двинулся было к выходу — ноги не слушались. Какое-то чуждое влияние настраивалось на его волну, вносило помехи в его способность соображать, действовать. Что-то он хотел сделать… Двигал ушами, напрягая подавленный ум, и наконец вспомнил: вот что, ведь собрался зайти к себе и разузнать все о Пеструшкине — кто, когда, откуда? Понемногу в голове прояснилось, все стало на свое место. Подумал, наверно, кровяное давление подскочило, устал, переволновался. Как человек, мыслящий трезво, он склонен был всему искать объяснение простое и разумное.

Ключ от кабинета в замочную скважину не вставлялся. Павел Семенович потянул дверь на себя, подергал. У него вдруг вспотели ладони. Но вот замок щелкнул с внутренней стороны, и дверь открылась.

— Здравствуйте! — сказал кадровик овечьим голосом при виде постороннего. — Вы ко мне?

— Здравствуйте, здравствуйте! — Незнакомец сделал приглашающий жест, довольно любезный. — Проходите, садитесь. Это не я к вам, а вы ко мне. — Шутка была странная какая-то, зловещая. Булкин стоял, прижав ладони плотно к филейным частям, как перед высоким начальством, во рту пересохло. — Садитесь же! — повторил неизвестный. — Поговорим с глазу на глаз, без свидетелей. Так будет лучше.

Булкин сел, но не на свое обычное место, где он чувствовал себя уверенно, а как проситель, на краешек стула. Незнакомец запер дверь на ключ, снял с телефонного аппарата трубку, чтобы не мешали звонками, сел за письменный стол, машинально полистал бумаги и, глядя на кадровика в упор, сказал:

— Ну что ж, приступим, пожалуй.

1

В редакцию газеты позвонили рано, еще семи не было. Звонок продолжительный, настойчивый. Кто-то знал доподлинно, что искомый абонент именно здесь находится.

Пискунов чертыхнулся, он только что за работу сел, взял трубку и узнал по голосу Трошкина. После истории с шахматным клубом они еще не виделись — подходящий случай выдать ему все сполна. Однако решил, не стоит. Надо принимать человека таким, каков он есть, тем более Трошкин искренне старался помочь ему.

— На ловца и зверь бежит! — крикнул Пискунов в ответ на приветствие. Трошкин поинтересовался, что случилось, и Миша сказал: неприятности семейного характера — объявилась якобы родственница, а на самом деле обыкновенная аферистка, украла хрустальную вазу. Это на тот случай, если еще произойдет что-нибудь подобное, чтобы знали.