Но Захаркин знал твердо, еще со школьной скамьи усвоил: Бога нет. И, раздирая горло, он крикнул, что было сил:

— Бога нет!

Из глубины подземелья слабое эхо ответило:

— Нет, нет…

Теперь он действовал с мрачным ожесточением, не мешкая. Подвернувшимся под руку тяжелым металлическим предметом — и не сразу сообразил, что это был крест, — взламывал сундуки, выбрасывал на пол охапками какое-то тряпье и прочую утварь, назначения которой не знал, но понимал: все не то. Рылся в сундуках, обшаривал, искал, пока рука его не наткнулась на деревянную шкатулку с затейливой резьбой. Вытащил и вскрикнул: ого! Маленькая, а тяжелая. Вот оно! Не было терпенья с замком возиться. Грохнул сверху об пол. Отлетела крышка, покатились золотые монеты. Сидя на корточках, Захаркин созерцал сокровища. Потом стал ползать по полу, собирать, пересчитывать, сбился со счета. Стало жарко от свечей, с лица струями катился пот, не успевал вытирать. А между тем, руша все надежды и планы, поднималось противотоком из глубины что-то совсем другое. Не было радости. Встал. Окинул хмурым взглядом дело рук своих. Все так же с мудрой отрешенностью от всего земного, суетного взирали на него лики святых — точно смотрели из вечности. Так вот какой он человек, Захаркин. Церковный вор! Недавно еще и не задумывался над своей жизнью — куда шла, туда и шла. А с некоторых пор все сильнее томила потребность быть лучше, возвыситься над самим собой. Подвиг что ли какой совершить? Вот и совершил. Забастовку объявил, Исаака Борисовича чуть до инфаркта не Довел, вытрезвитель поджег, а теперь вот на церковное добро позарился.

Захаркин упал на колени перед образами. Слова, которых и знать не знал до сих пор, сами собой выплескивались из глубины, из далекой памяти, слетали с губ:

— Господи, прости меня, прости! — бормотал в исступлении. — За то прости, что не верю в тебя и ни во что не верю! И для чего живу, тоже не знаю. Грешен я, Господи! Думал, поживу как человек, жениться хотел, детишками обзавестись… А бабе что надо? Известное дело. Гони монету! Потому и забастовал, не хватает мне на удовлетворение… — Захаркин заплакал, вытирая рукавом нос. Потому ли плакал, что не дано ему было воспользоваться богатством, что-то всколыхнулось в душе, то ли по другой какой причине сожалел о жизни своей непутевой, только с каждым словом все больше верилось, что будет его голос услышан.

— Господи, благослови и помилуй раба грешного Леонида, тварь низкую земную, помоги выбраться из этой ловушки, не дай погибнуть во цвете лет… Знаю, что виноват, Господи, и каюсь коленопреклоненно… Исааку Борисовичу неприятности… опять же родной коллектив… премия накрылась из-за меня… Потому как душа горит… — Все бормотал, бормотал, а в перерывах крестился, как умел, поклоны бил, стукался лбом о крышку сундука. — Господи, отпусти мне грехи мои! Век буду молиться, милость твою божественную прославлять!

Излил в жарких словах все, что накопилось, и успокоился понемногу. Благостное состояние охватило душу. Радостно умиротворенный, стал аккуратно все раскладывать по местам, как было. Вот и совершил подвиг, сам себя победил. Выходит, что так! От смертельной усталости прилег на тряпье и задремал. И тут в тишине прозвучал ясный голос, не ушами, а нутром своим его услышал:

— Дошли до нас твои слова, раб Божий Леонид! Верю в твое духовное исцеление. И воистину говорю тебе: не бойся испытаний, не бойся дьявола в образе человеческом! Узришь его скоро. Не поддавайся и спасен будешь. Аминь!

Вскочил, озираясь блуждающим взором. Уж не вещий ли это сон? Теперь, прихватив с собой побольше свечей в запас, двинулся дальше все тем же подземным ходом. Стало сыро, холодные капли падали с потолка, но он не обращал на это внимания. Через каждые несколько шагов зажигал очередную свечку и ставил. И вскоре длинная огненная дорожка протянулась за ним следом по всему пройденному пути. Теперь он шагал бодро, окрыленный надеждой, потому что знал: выход где-то поблизости. Потянуло свежим ветерком. И остановился, наткнулся на препятствие. Покосившиеся балки, груды кирпича… В этом месте потолок обрушился и земля наглухо закрыла проход. Не сразу осознал то, что случилось: оказался замурованным здесь навсегда. Еще был спокоен, пока тыкался туда-сюда, искал лазейку. Лишь постепенно дошло… Захаркин сел на землю и тупо смотрел в глубину подземелья. Тяжело и тошнотворно ухало сердце. Внезапно с истошным воплем он повалился вниз лицом, выл звериным воем, царапал землю, сотрясаясь всем телом в приступе отчаяния. Затем вскочил, закричал, потрясая руками:

— Господи! За что ты меня покарал? Почему не простил? Ведь я покаялся, покаялся!

Он знал: это конец. Лишь слабое эхо откликнулось в глубине, и снова глухая, мертвая тишина. Постепенно догорали дальние свечи, и мрак придвигался все ближе и ближе.

Водителя отпустили. Машина еще некоторое время урчала на выбоинах дороги, пошумела и затихла вдали. Уилла проговорила в нетерпеливом волнении:

— Руо, мы теряем время! Если он жив и ему нужна срочная помощь… Думай же, думай!

Робот все медлил с ответом. Он заметно вибрировал, системы работали с перегрузкой. Повернулся всем корпусом и проговорил ровным тоном, не вкладывая в него никаких эмоций:

— Мадам Уилла, я делаю все возможное. Но определить, живой или мертвый… Это, согласитесь, уже слишком! Даже для меня. Повторяю: он где-то здесь. — И Руо повел рукой, обозначив примерное направление поисков.

Пискунов со стесненным сердцем осматривался. В этом месте ограда была разрушена, груда кирпичей поросла травой. Позади на покосившемся столбе болтался тусклый фонарь, будто с того света светил, дальше все тонуло во мраке. Уилла сжала руку ободряющим жестом. Объяснила, что придется идти одному — необходимая мера предосторожности, они остаются здесь вести наблюдение, этот вариант наилучший.

— Я знаю, люди вашего времени подвержены страхам, чисто подсознательно. Будь мужественным. В случае опасности мы немедленно придем на помощь! — Уилла ласково подтолкнула Пискунова в спину. Он не решился ни о чем расспрашивать, чувствуя, что совершаются какие-то целенаправленные действия, помимо его сознания и воли, нужно лишь следовать указаниям не размышляя.

Сделав несколько шагов в темноту, он оглянулся. Никого не было, Уилла и Руо исчезли. Это значит, робот выключил поле видимости. Собственно, чего бояться? Старое монастырское кладбище, давно заброшенное. Когда-то здесь хоронили людей именитых по тем временам, а теперь… Внезапно послышался треск сломанных веток и топот ног бегущих людей, или это ему почудилось? Пискунов замер, ледяной холодок скользнул по спине. Вскоре звуки затихли. Он стоял не дыша, затем двинулся дальше, разгребая разросшийся кустарник, как пловец разгребает воду руками. Колючие ветки били по лицу, и каждый новый шаг давался с трудом. Куда он идет? Зачем? Теперь, когда глаза привыкли к темноте, впереди смутно прорисовались каменные надгробья над могилами, покосившиеся кресты и памятники, почерневшие от времени; поваленные металлические ограды оседали и пружинили под ногами с железным скрипом. Всюду заброшенность, запустение, ни одной свежей могилы. Люди, что здесь лежали, исчезли из памяти без следа. На пределе нервного напряжения Пискунов делал шаг за шагом, прислушиваясь к царящей вокруг тишине обостренным слухом. Вдруг рядом что-то завозилось и словно вздох вырвался из-под земли. Он замер, боясь пошевелиться. И увидел, как за деревьями будто сгусток тумана мелькнул. Чтобы разрушить наваждение, крикнул сдавленным голосом:

— Эй, кто там есть? Отзовись! Эй, люди!

В ту же минуту из-под земли высунулись руки и стали затягивать его внутрь, в могильную черноту; нога ощутила противную мягкость человеческого тела, на которое он наступил. С отчаянным криком, цепляясь за что попало, он рванулся прочь, почти теряя сознание от ужаса, выкарабкался на поверхность в одном ботинке, другой остался в могиле. Донеслось что-то похожее не то на смех, не то на сдавленный стон. Бежал напрямик, не разбирая дороги. И вскоре очутился на довольно широкой тропинке, пересекающей кладбище; здесь было светлее. Еще не успел ничего осознать, справиться с бешеными ударами сердца под горлом, как снова увидел белое пятно за деревьями — теперь оно имело человеческие очертания.