По небу тихо шли легкие, как пух, облака, и луна то пряталась за них, то снова появлялась, танцевала на одном месте как заведенная. Призрак приблизился, остановился. Теперь можно было разглядеть и череп, и черные дыры глазниц. Не было сил даже бежать, ноги подгибались, а рука искала опору; он успел схватиться за покосившийся крест; крест глухо скрипнул и стал оседать под его тяжестью все ниже и ниже. Луна скрылась и снова выплыла из-за туч на небесный простор. И вдруг почудилось, сверкнуло искрой в смятенном сознании: закутанная в белый саван фигура — не мужская, а скорее женская, судя по стройности форм; было в ней что-то до боли знакомое, что-то уже однажды виденное: стан грациозно изогнут, а ножка кокетливо отставлена, как бы с целью соблазна. Да возможно ли? В это время призрак простыню откинул со всеми нарисованными на ней устрашающими атрибутами и шагнул навстречу, протягивая руки в радостном изумлении. Это был Алексей Гаврилович.

— Михаил Андреевич! Какая приятная неожиданность! В таком месте и в такой час. А я вас ждал, признаюсь, — продолжал, радостно суетясь. — Ну не здесь, не сейчас, а ждал вообще, в принципе, — добавил загадочно.

Личико его кукольное, с наведенными бровями и яркими устами было выдержано все в том же стиле и напоминало дамское. В то же время мертвенная бледность, казалось, пробивается сквозь поверхностный слой, а возможно, свет луны придавал коже такой оттенок. Терялось ощущение реальности, и Пискунов задыхался, стиснутый железными тисками абсурда. Вспомнилась поразившая тогда его в шахматном клубе сцена, когда во время разговора его знакомый впал в состояние неживое, но, как потом выяснилось, и не мертвое, а какое-то промежуточное что ли. И опять возник вопрос: человек ли он вообще? И не материализовался ли в этом облике его собственный страх, постоянно его преследующий? А иначе чем объяснить, что они то и дело сталкиваются, то здесь то там. В голове царил полный хаос.

А тот уже удерживал руку цепкими пальчиками, жарко стискивал, трещал без передышки.

— Зачем здесь, не спрашиваю. Как писатель, все хотите пережить и перечувствовать самолично. Помню-помню ваши объяснения на сей счет! — И, больно обняв за шею, зашептал в ухо: — А у меня для вас сюрприз! Сейчас будет возможность ознакомиться еще кое с чем. Однако бледны, дрожите. Да на вас лица нет! А где второй ботинок? Потеряли?

Пискунов и в самом деле являл собой зрелище жалкое. Зубы точно азбуку Морзе отстукивали, и он, спотыкаясь в словах, кое-как обрисовал всю картину: из могилы высунулись руки и затянули под землю, еле вырвался.

Можно было ожидать со стороны Алексея Гавриловича шуток по поводу суеверных страхов, тот, однако, серьезно отнесся к сообщению, потащил за собой. Было видно, что на местности хорошо ориентируется. Шепнул, пожимая руку, ободряюще:

— Ничего не бойтесь. Чувствуйте себя здесь, как дома! — И крикнул зычно: — Эй, кто там есть? На поверхность, живо!

В ту же минуту из черной дыры показалась лохматая, чубастая физиономия с вытаращенными и белыми от страха глазами. В сторону Пискунова полетел утраченный ботинок, который тот и водворил на место, попрыгав на одной ноге.

— Дежурный, ко мне! — командовал Алексей Гаврилович. — Почему беспорядок? Доложить оперативную обстановку!

Рядом, словно из-под земли, выросла еще одна фигура в виде призрака; под белым саваном очертания автомата. Последовал четкий рапорт, что в данном месте отдыхает после смены рядовой Голопятко, стрелок.

— Я приказал — на поверхность! — взвизгнул Алексей Гаврилович и топнул ножкой, впадая в начальственный гнев, но, казалось, чисто внешний, отрепетированный; не было нужды трепать себе нервы зря.

Здоровенный детина по фамилии Голопятко между тем уже стоял на краю могилы по стойке "смирно", вздрагивал, как от озноба; был он Алексея Гавриловича на две головы выше. А тот вытягивал к нему жесткое личико на длинной шее, было впечатление, что она из резины, и говорил, будто гвозди вбивал в дрожащие, как студень, расплывшиеся мордасы:

— Рядовой Голопятко! Вы совершили тяжкое служебное преступление, безответственно схватили за ногу гражданское лицо и присвоили себе чужой ботинок! Тем самым не только грубо нарушили Устав, не только опозорили честь и достоинство, но и — что там еще? Какие статьи?

— Можно так сформулировать: мародерство на кладбище с целью личного обогащения, — подсказал дежурный. — Кроме того, рассекретил особо важный объект! Измена Родине.

С каждым пунктом обвинения Голопятко все сильнее колыхался пузом, все выше задирал подбородок, ел глазами Алексея Гавриловича. А тот размеренно чеканил слова сквозь вытянутые в ниточку губы — звук получался особенно устрашающий:

— По совокупности преступлений, направленных на подрыв авторитета, а также экономической мощи и прочее и прочее, приказываю: рядового Голопятко на этом самом месте — расстрелять! Семью репрессировать. Всех родственников и знакомых выслать.

— Выслать — куда? — осведомился дежурный.

— За пределы досягаемости. Чем дальше, тем лучше. А можно и вообще…

— Слушаюсь!

— Товарищ Верховный комиссар, — заголосил приговоренный по-бабьи. — Как мы есть опосля смены… Сутки на дежурстве, семнадцать единиц на стволе ноне… И только что покушамши… А они тут ножкой прямо на пузо — прыг! Дюже перепу-жались, обделались частично. За ботинок схватим-шись не по злому умыслу, не за ради наживы, а потому как спросонок мы. Понимаем, оступились во мраке… — Рухнул на колени, тянулся устами поцеловать сапожок. — Семья у нас, детишки…

— Прискорбно мне созерцать такую позорную картину! — процедил Алексей Гаврилович с неприязнью. — Не можете даже умереть без визга. — Поджал губы, сказал с неохотой: — Ну хорошо. Семью и всех прочих пока не трогать. А этого… Кончайте!

И тогда Пискунов, видя, что из-за него человек, похоже, гибнет, поторопился взять вину на себя — что по неосторожности ступил не туда, куда надо, и просит суровый приговор смягчить и так далее. Понимал, конечно, на самом-то деле не так было; озоровал стрелец.

— Какой же вы, однако! — мягко укорил знакомый. — Вы за него просите, а между прочим, сами не знаете, за кого просите! Семнадцать единиц на стволе — хоть понимаете, что это значит? Но не смею отказать. Благодари товарища писателя.

Приказываю: приговор привести в исполнение — условно. Приступайте!

— Слушаюсь! Кру-гом! — рявкнул дежурный.

Всхлипывая и что-то бормоча и неуклюже переставляя ноги, как медведь на манеже, Голопятко повернулся спиной. Вороненое дуло поймало кусочек луны. Грохнула автоматная очередь. Пули весело поскакали промеж деревьев, срубая ветки. Ритуал казни был завершен.

Алексей Гаврилович, приятно возбужденный, с искорками в глазах, взял своего спутника под руку, чтобы опирался; ох, уж эти интеллигенты! Белую простыню закинул за плечо в виде плаща, как турист на отдыхе, шел, пританцовывая, дрыгая задом, и в то же время прояснял ситуацию, положив слова на какой-то доморощенный мотивчик — как в опере:

— Ах, мой друг, не надо удивляться, не стоит, — пел он. — Приходится применять иногда строгие дисциплинарные меры. Трам-та-ра-рам! А то ведь какую моду взяли, подлецы, после дежурства расползаются, понимаешь, по могилам и спят на соломке, никого не найдешь, когда надо! — Тут он взял ноту слишком высокую, но не вытянул, закашлялся и перешел на обычный язык. — Хотя, с другой стороны, работа у них тяжелая, на износ. Кстати, со всеми, кто здесь появляется, мы вынуждены поступать, вы догадались — как? Объект строго секретный. Но к вам это не относится. Вы наш человек.

Пискунов, хоть и слушал вполуха весь этот бред, тут резко затормозил.

— Ваш — это, простите, чей?

— Ну, давайте скажем иначе: вы нам подходите! Хе-хе!

— Неприятно защемило под ложечкой. Михаил выдавил с кривой усмешкой:

— Это как понимать — подхожу? Я еще никому головы не отрезал!

— Отрежете, отрежете, когда надо! — успокоил Алексей Гаврилович, добродушно посмеиваясь. — Когда за человеком водятся кое-какие грешки, его легко уговорить, а? Особенно, если ему грозит…