Все оборвалось внутри. Чувствовал: разговор не случайный, а с далеким прицелом. И намек тоже не случайный. Что-то пронюхали. Но что?
— Да вы напрасно так мучаетесь, — сжалился Алексей Гаврилович, — ваше дело я притормозил пока. Насчет истории с классиком, которого… Не забыли?
Только теперь, пожалуй, Пискунов уяснил до конца, в чьи руки сходятся все нити. Изо всех сил сдерживал в коленях дрожь. Заикался:
— Вы, может быть, не знаете. Я был нездоров, лечился… В психушке лежал. Да разве бы я просто так, в здравом уме… Классика…
— Основоположника! — строго поправил знакомый. — А теперь вот свободно разгуливаете. Да еще и по ночам. А другие, между прочим, и до сих пор там лечатся, — добавил с тонким смешком. — И неизвестно, когда вылечатся. Лежат пока.
Попал, как муха в кисель! И вдруг отчетливо прорисовалась картинка: когда сидел в читалке, у той грымзы, старой большевички, несколько раз зеркальце солнечным зайчиком стрельнуло. А еще подумалось тогда: ишь ты, кокетка, и она туда же! А выходит, подглядывала тайком, шпионила. И что же это получается, и Семкин с ними?
Внезапная догадка мелькнула и забылась за панической работой ума: как выкрутиться, сбить со следа?
Знакомый между тем, скосив глаз, наблюдал за своим спутником.
— Конечно, спросите, почему — вы? А потому, что нам нужны люди умные, талантливые, на одних дураках далеко не уедешь. И добавлю: послушные. В детстве как достигается послушание? С помощью ремешка, хе-хе. А в возрасте более зрелом? Создать человека нового типа ох непросто! Иные упираются, капризничают. А стоит только хотя бы одного — для примера… Потрясающий эффект! А если в более широком масштабе — тысячу, миллион? — Приятно возбужденный интересным разговором, Алексей Гаврилович продолжал философствовать: — Страх смерти — величайший стимул, можно сказать, архимедов рычаг! И придумали его не мы, а природа. Это чтобы особь боролась за свою жизнь. И раз уж мы решили повернуть земную ось… В смысле переделать сознание наоборот…
Со стороны посмотреть — идут двое и мирно беседуют. Знакомый дружески взял Пискунова за локоток, развивая свою мысль в том же духе. Говорил, однако, преувеличенно громко, как на митинге, что никак не вязалось с безлюдно-сумрачной тишиной ночного кладбища, вроде как специально к кому-то отсутствующему адресовался. Умолк, передохнул, вынул из кармана тюбик помады и привычными движениями, не глядя, стал густо подкрашивать губы, чтобы сделать их более полными, чувственными. Снизил голос до шепота, заговорил проникновенно:
— Миша, а помните, как мы с вами первый раз в шахматном клубе встретились? Конечно, я вас и раньше знал, как вы уже догадались, наверно. Давно глаз положил, подбирался, примерялся. А тут тицом к лицу! Будто луч света в темном царстве. Вы говорили так много интересного, умного, собирались детектив писать…
— Ничего из этого не получается, — угрюмо обронил Пискунов.
— А тут еще этот великолепный презентаж, царский подарок, можно сказать. Растрогался. Вот тогда в душе что-то и шевельнулось. Уж потом укоренился в мысли… — Какая-то новая интонация, чисто человеческая, промелькнула в голосе. Пискунов покосился, озадаченный: странные, однако, перепады — то чуть ли не кричит, а то на шепот переходит, едва слышно. А тот, видно, и сам сообразил, что оплошал, раскрылся неосторожно. Круто переменил тему, а голосовые связки натянул до отказа, чтобы никакой вибрации нежелательной.
— А теперь вот вам первое задание! — Голосок звонкий, металлический и опять на полную громкость. — Будете информировать насчет пришельцев!
— Я вам ничего не обещал!
— Нас интересует, как будут развиваться события дальше. — Реплику мимо ушей пропустил. — Постарайтесь предвосхитить, чтобы мы вовремя приняли меры. Во всех подробностях.
Пискунова передернуло от развязного тона. И вдруг мелькнуло подозрение: а что если уже знает, что он не один здесь? Проговорил с наигранным безразличием:
— Боюсь, не смогу быть полезен. Я утратил эту способность — предвосхищать. И может быть, навсегда.
— Отчего же, пардон? А вы постарайтесь, постарайтесь! Донос должен быть написан по всей форме. Без лирики. Одни голые факты, хотя количество деталей порочащих не ограничивается. Они очень опасны, пришельцы, он особенно. Ускользают из сетей, путают информацию. Мы должны их тепленькими взять. И тогда, возможно…
— А если я откажусь?
— Вы не откажетесь. — Оглянулся воровато и прямо в ухо: — Планирую для вас задание более серьезное. — И опять в полный голос: — Михаил Андреевич, голубчик! Если бы я вас не любил! Шокирует слово «донос»? Так давайте иначе скажем — донесение. Дело ведь не в форме, а в сути. И вот еще что, заметьте, это все к тому же: некоторое время назад прозвучал в ночной тиши знакомый прелестный голосок, тот самый. Божественные звуки! Просто напоминаю, чтобы не забыли. По какому поводу, какова цель и так далее.
Теперь все стало ясно: кладбище омикрофонено. Абсурд какой-то! Даже кладбище. Недаром сам осторожничал. Ну можно понять, на пляже — люди отдыхают, расслабляются. В магазине — там покупатели бранятся, ляпнут что-нибудь сгоряча. Но здесь! И для чего они вообще здесь? В виде призраков? Дурацкая какая-то мистификация!
Пискунов и не заметил, как, размышляя, ушел вперед. Алексей Гаврилович отстал. При свете луны, поворачиваясь и так и этак, пытался рассмотреть себя в зеркало. Произнес с доверительной интонацией, когда поравнялся, и тоже осторожным шепотком:
— А знаете, для чего я крашусь? Маскировка! Лицо — очень коварный инструмент, должен заметить. И способен иногда, как бы это выразиться… Выявить момент истины в самое неподходящее время. — И он дружески, не без лукавства ткнул Пискунова в бок.
Странное какое-то признание, подумал Михаил.
— И раз уж у вас возник вопросик, — продолжал тот, — а он не мог не возникнуть… — Щурился испытующе, подмигивал.
— Какой вопросик?
— А подумали ведь, для чего мы вообще здесь. Секретов от вас нет, постараюсь, чтобы поняли. Ответ, можно сказать, философский. Мы здесь на тот случай, если количество перейдет в качество, согласно законам диалектики. — Алексей Гаврилович выдержал многозначительную паузу, и личико его кукольное преисполнилось важности. — В институте, небось, изучали диалектику, всякие там семинары, политзанятия. Количество накапливается, накапливается, а затем — что? Внезапный скачок, и… переходит.
— Количество чего? — не понял Пискунов.
— Как чего? Их, конечно. Тех самых, которых… Убиенных… невинные жертвы жестокости… Предвижу возражение. Ох догадливы! — Погрозил лукаво пальчиком, он наслаждался разговором. — Кладбище-то вроде небольшое, число погребений невелико, да и древние могилки-то. Откуда количество? Вижу, уже смекнули. Да, пришлось проделать титаническую работу по расширению производственных площадей. Для того, чтобы… разместились, чтобы не тесно…
До Пискунова с трудом доходило. И возбужденный этот голосок, хвастливый, все больше вызывал чувство тошнотворного омерзения. А тот продолжал с упоением рассказывать:
— Раньше, при жизни Вождя, было труднее, теперь легче. Раньше бывало единиц по триста, по пятьсот на стволе за сутки, косяками гнали, не успевали управляться. — Притворно вздохнул, собрал физиономию в кулачок. Помолчал. — Говорю все это вам, чтобы знали, имели представление более точное.
Пискунов начал осторожно, как бы даже с равнодушием:
— И что же это был конкретно за контингент? Откуда такие поступления? Враги народа? — Даже дыханье перехватило, все напряглось внутри, подбирался к теме, особенно важной для себя.
— Да всякие там, мужики, бабы, — охотно отозвался знакомый. — Из колхозов по разнарядкам. Сокращение поголовья. Задача-то в чем? Чтобы страху нагнать, я же вам объяснял. А кого в расход не пускали — даровая рабочая сила. Всякие там великие стройки… Ребятишки иногда под ногами путались, просачивались через кордон. Но тех в основном в детские дома, за редкими исключениями. Вот как вас, например. — И сам почувствовал, не то сболтнул, поспешил на другое перевести разговор, довольно неуклюже. — Однако не будем о грустном, давайте о веселом! А ну-ка, примерьте вот это! — Накинул на Пискунова саван, расправил складочки, восхитился, отступив: — Как вам идет! Просто удивительно. Да вы настоящий покойник. Вылитый покойник.
