Миша Пискунов отодвинул пишущую машинку с заложенным в нее чистым листом бумаги и погрузился в глубокие размышления. Умственный аппарат его работал с полной нагрузкой, и шаг за шагом он приближался к цели.

И вдруг охваченный страхом, почти ужасом, выскочил из-за стола и начал мерить комнату быстрыми шагами, запуская в волосы обе пятерни и бормоча: «Боже мой, Боже мой! Да что же это такое?» Распахнул окно, чтобы легче дышалось; прохладный ночной ветерок освежил лицо, с коварной деликатностью потрогал и поправил занавеску, а затем налетел коротким озорным порывом и смел со стола все, что там было, — десятка полтора исписанных страниц философского романа, над которым Пискунов работал, Миша опустился на колени и стал собирать листы в папку.

Минуту назад предметом его размышлений был вопрос, над которым бились лучшие умы во всем мире, — что ждет человечество в ближайшем и отдаленном будущем и возможно ли, чтобы коллективный разум, достигший ныне высот невиданных, нашел в себе силы поставить предел проявлениям звериной человеческой сущности — кровавому насилию одних против других. Пытливо старался проникнуть Пискунов сквозь темную завесу времени, скрывающую день грядущий. И в тот момент, когда под воздействием его упрямых усилий завеса, казалось бы, начала приоткрываться, как на театральной сцене, замелькали какие-то картины и Миша, дрожа от возбуждения, старался понять, что же там происходит, внутренний голос произнес громко и внятно несколько поэтических строк: «Для пенсионеров жить стало совсем невмочь: едят овсянку с картошкой, отстирывают обноски. Кто этим людям может помочь? Есть такой человек! — Голос оборвался, наступила короткая пауза. И дальше: — На президентских выборах голосуйте за…» Фамилия неразборчиво.

Обрывочное содержание сказанного повергло Пискунова в шок, а то, что ничего подобного с ним еще не случалось, никаких голосов он до сих пор не слышал и усмотрел в этом новое проявление давнего психического недуга, что длинным шлейфом тянулся за ним чуть ли не с самого детства, то отпуская на время, то снова ввергая в пучину душевных страданий: он подозревал, что именно это и произошло.

С трудом Михаил заставил себя успокоиться, сосредоточился, сел за машинку, и она выдала длинную очередь и собиралась выдать следующую, когда тот же голос бесцеремонно вломился в творческое пространство, все разрушая и путая. На этот раз было что-то похожее на частушку: «В Думе свалка, мордобой, женский крик неистовый. Волос падает седой — вырван… — Опять короткая пауза. — Вырван коммунистами». Как будто кто-то где-то уточнял правильность данной информации.

Странно! Что бы все это значило? Из чистого любопытства Пискунов решил немного покопаться в прошлом. Дума, Дума… Скорее всего, это была четвертая по счету Государственная Дума в царской России. Она просуществовала вплоть до отречения от престола императора Николая Второго, самораспустилась. Время было крутое, переломное, призрак коммунизма, некогда бродивший по Европе, перекочевал в Россию. И возможно, именно в это время противоречия во мнениях были наиболее остры, политические страсти накалялись, так что доходило до рукопашной: выдирались волосы из чьей-нибудь головы (или, допустим, бороды), хотя летописец о таких исторических фактах ничего не сообщал. Смущало и упоминание о коммунистах, их, как таковых, тогда еще не было, а были большевики и меньшевики, входившие в разные думские фракции.

Миша остановился посреди комнаты и озадаченно скреб в затылке. Мысли, получившие обратный толчок, возвращали из прошлого в настоящее. С тех пор прошло несколько десятилетий, оставивших на теле России кровавые рубцы; век двадцатый перевалил за вторую половину, народ в едином порыве строил счастливое завтра, ни о какой Думе и речи не было.

И тут Пискунова будто обожгло: а вдруг он сквозь время куда-нибудь проник, просочился? Но куда?

Пока он перетасовывал факты и так и этак, чтобы разгадать загадку, и втайне надеялся, что все это в сущности бред, причуды больного воображения, голос опять был тут как тут. Теперь он заговорил прозой: «Люди! Вы погрязли в преступных махинациях, воровстве и стяжательстве! Опомнитесь! Ваши души стали вместилищем зла. Так неужели дьявол победит Бога? Есть ли пути к нравственному исцелению? Есть ли выход? — Небольшая пауза, и далее: — Да, выход есть. Надо подписаться на газету «Комсомольская правда». Подписка принимается без ограничений во всех почтовых отделениях города Москвы».

Пискунова опять трясло. Что за напасть на него свалилась? Старался найти во всем этом хоть какой-то смысл и не находил. «Комсомольская правда» еще куда ни шло. Но при чем тут Москва, ведь он обитает в городе Бреховске.

Миша опять стал бегать по комнате, нервно взмахивая руками и бормоча: «Боже мой, Боже мой! Да что же это такое?» Залпом выпил на кухне стакан холодной воды из-под крана. Довольно, без паники! Выбросить все из головы, не придавать значения!

Некоторые время ждал с замиранием сердца: вот сейчас… Но голос молчал. Страх понемногу отступал.

Была уже полночь, когда он восстановил наконец утраченное душевное равновесие. Машинка застучала с прежней энергией. «Резкая команда прозвучала в микрофон и отозвалась в наушниках у членов экипажа: «Прошу пристегнуть ремни, впереди мощный грозовой фронт!» — продолжал Михаил прерванное повествование. — «Начиналось медленное снижение, и округлость Земли превращалась в плоскую равнину, окольцованную горизонтом, будто огромной петлей. А внизу гуляла гроза, весело резвились молнии, то выстреливая ослепительно ярким пучком, то раскаленной нитью ныряя во мрак непроницаемо черной тучи…»

В это время заскрипела кровать, Валентина подняла голову от подушки и сказала сонным голосом:

— Мишук, почему ты не ложишься? Опять не выспишься. Творческий экстаз? — Она повернулась на другой бочок — мощно загудели пружины.

Старинную двуспальную кровать Пискунов купил по дешевке в комиссионном магазине, потратив на это скромные сбережения. Помимо никелирован — ных набалдашников в купеческом духе кровать обладала еще и музыкальными свойствами: при каждом движении пружины издавали приятные, мелодичные звуки, как орган, и можно было при желании сочинять и фуги и хоралы на зависть Иоганну Баху.

— Мишук, иди ко мне! — подала опять голос Валентина. — Я тебя хочу, — добавила шепотком. — Бросай свой роман.

— Валька, но ты же спишь!

— Проснусь, если надо. Я как пионерка! — хихикнула Валентина. И сладко всхрапнула.

Он рассмеялся, затем убрал последний исписанный листок в папку, но подумав, опять достал и приписал: «А жизнь на земле на данном историческом отрезке времени шла по своим законам, писаным и неписаным». И подчеркнул, чтобы потом развить эту мысль.

Жизнь действительно шла своим чередом. И вдруг случилось невероятное, невиданное: забастовал водитель Захаркин из 10-й автобазы, обслуживающей рейсы от городского рынка до вокзала, самые напряженные.

Забастовал после того, как побывал у сестры на именинах, то ли от досады, то ли зависть заела: стол накрыли персон на тридцать, как в ресторане. От вин и закусок шли мощные волны материального благополучия. Сестра Лиза и ее муж Петя, свояк, работали на продовольственном складе и воровали по-черному, но не попались ни разу.

Сестра напилась, пристроилась возле мусорных ящиков во дворе, уткнувшись носом в крапиву. Все верхнее сбросила из-за сильной жары, лежала в одном исподнем, вольно раскинув ноги.

Захаркин трезвым тоже не был, но разума не потерял, пошевелил сестру носком ботинка.

— Елизавета, слышь, Елизавета! Шла бы ты лучше домой. Лежишь, как свинья в луже, голым задом светишь!

Сестра, не поворачивая головы, ориентируясь на звуки, попыталась было пнуть Захаркина пяткой, но промазала. А он промолвил благодушно: