— Сколько хочешь, мне не жалко. — Папаша хохотнул, был в хорошем настроении. — Одного года хватит?

— Год не срок, молено на параше пересидеть! — Наконец-то уяснил: Афанасий Петрович хочет искренне ему помочь, ну и отчасти немного корыстных соображений, видно, скучает без достойного партнера. Предложение казалось все более заманчивым. А что? Отдельная камера со всеми удобствами, с видом на озеро, как на курорте! Валентина будет передачи носить. А газета — ну и черт с ней.

— А насчет параши ты не волнуйся! — обеспокоился молчанием Папаша. — Параша чисто символическая. Да ты бы на нее посмотрел! До тебя тут один художник сидел, всю масляными красками расписал, жанровые сценки из жизни зэков. Хоть сейчас в Третьяковскую галерею. А с другой стороны, сам посуди, убирать — это будет уже не тюрьма, а коммунальная квартира. Нас с тобой не поймут. Все-таки должна быть разница. Ну так как, мой серебряный?

Пискунов ответил в тоне весьма оптимистическом. Договорились созвониться в ближайшее время и встретиться прямо в тюрьме с целью осмотра всех ее достопримечательностей, в том числе и «мешка», где сидел очередной бедолага в ожидании пули в затылок.

Итогом этого разговора была целая буря в душе Пискунова, настоящий смерч, в воронке которого закружились, как сорванные с дерева листья, все принятые им решения, еще недавно казавшиеся незыблемыми и бесповоротными, — наступить на горло собственной песне, не рыпаться, подогнать себя под шаблон и свято выполнять руководящие предначертания — все это было сметено, как сметает освежающий грозовой ливень с алчущей земли накопившиеся мусор и грязь. И вспомнился ему вещий сон и прозвучавшие как клятва слова: «Прочь, малодушные сомнения! Отныне лишь один маяк светит во мраке ночи — ваша святая цель! Клянитесь!» — «Клянусь!»

Прежние, изгнанные из сердца чувства накатили горячей волной. Ах, как захотелось вновь побывать в тех местах, где он встретил пришельцев!

Пусть не встретить, лишь окинуть взглядом и крутизну, сбегающую к воде, и песчаный берег, где он без колебаний бросился наземь, закрывая собой гранату… Вспомнилось все: как сквозь кровавую ржавчину облаков сочился бледный рассвет, как на ветвях, еще не сорванные ветром, висели трепетные капли дождя — робкие девичьи слезы в ожидании осушающих губ возлюбленного. И среди этой неброской красоты вспоминалась она — невинное дитя природы в своей шаловливой резвости, столь неосторожной, не человек Земли, а частица Вселенной, где и живое и неживое — все подвластно ее извечным законам.

Семкин оказался, как всегда, прав. Час был еще ранний, но в этот летний день, обещающий быть жарким, длинная кромка пляжа напоминала лежбище котиков; плотность распростертых на земле тел еще не достигла того состояния, когда нельзя и шагу сделать без риска наступить на кого-нибудь, но и теперь рушилась всякая надежда отыскать то уединенное место на берегу, где приземлились небесные пришельцы и куда, побуждаемый внутренним нетерпением, держал свой путь Михаил.

Ослепительно сверкало солнце, резвясь в набегавших на берег волнах, густое, плотное небо понемногу копило зной, чтобы ближе к полудню обрушить его на обнаженные тела, застывшие в сонном оцепенении, подрумянить, поджарить их до красноты, до волдырей, до ощущения, что от выходного дня получено все сполна; от реки тянуло прохладой, и весело было брести по самой кромке воды, погружаясь ногой в скрипучий песок. Все было хорошо, особенно для тех, кто, не мудрствуя лукаво, принимал жизнь такой, какая она есть. А Пискунов томился. И чем ближе подходил он к памятным местам, тем сладостней и тревожней обмирало его сердце, трепыхалось бессильно, как зажатая в кулаке бабочка. Суждено ли ей расправить жемчужные крылья, взлететь в необъятную солнечную высь, а затем зарыться в душистую чашу цветка и вкусить божественного нектара? Сердце Пискунова разрывала любовь.

И вдруг будто незримую черту переступил Михаил. Позади сгрудились люди, словно опилки железа, притянутые к полюсу невидимого магнита, а впереди было пустынно, ни единой души. Торопясь, он поднялся на пригорок и увидел одинокую женскую фигурку. Женщина сидела босая; легкий сарафан, почти прозрачный, небрежно облегал ее; равнодушная к чужому вниманию, она пристроилась на кромке берега, упавшая на лицо прядь волос скрывала его черты, но и того, что оставалось для глаза, было достаточно, чтобы проникнуть в ее состояние — одиночества и печали. В мыслях она была так далеко, что Пискуновым овладела робость. Он издали соединялся с ней всем сердцем — так изнуренный жаждой путник спешит приникнуть пересохшими губами к источнику. Но слишком велико было потрясение от увиденного; он страшился заполучить все сразу — и взгляд, который она на него обратит, и слова, которые ему скажет. Чудо произошло, это была Уилла.

Так он стоял, будто в трансе, пока она не повернула голову и не посмотрела с выражением уже знакомой ему лукавой насмешливости.

— Согласитесь, мой друг, — сказала она вместо приветствия, — молчание должно иметь границы, не так ли? И если один молчит, то вынужден заговорить другой. — Непередаваемым жестом Уилла протянула руку, приглашая подойти поближе. Михаил повиновался, легкий нервный озноб бил его, но все прошло как-то сразу, едва она отодвинулась, словно бы уступая место рядом с собой, а сама продолжала смотреть испытующе, как бы сравнивая прежний образ с тем, что было перед ней теперь. И, видимо, осталась довольна. Сказала с улыбкой: — Мы ведь должны были встретиться рано или поздно, а когда двое хотят одного и того же, то сделать это совсем нетрудно. Мой милый мальчик! Да сядьте же и успокойтесь! Вы хотите знать, помню ли я вас? О, конечно! Я уже успела кое с кем познакомиться, но сейчас мне так нужен настоящий друг. Без пошлости, без притворства. Ах, я так несчастна!

— Но что же произошло? Умоляю вас! — с жаром вскричал Пискунов, в то время как Уилла, вздохнув, опустила ресницы. Что-то мимолетное тенью скользнуло по ее лицу. Чувство, мысль? — Ваш спутник… С ним что-то случилось? — искренне обеспокоился Михаил, садясь рядом.

— Ах, нет, нет! С ним все в порядке… пока. Просто я ему не нужна. Ему с избытком хватает самого себя. Наверно, таковы все сильные личности, гении… — В горьком порыве Уилла сжала руки, на глазах заблестели слезы; она заставила себя улыбнуться и продолжала: — Простите мне мою невольную исповедь, но кому мне еще довериться? По лицу вашему вижу, вам тоже тяжело и мучительно, вы словно тоже из другого времени… Горькие чувства ранят душу, но они делают ее отзывчивей. У нас принято сокращать имя близкого человека, как бы сокращая тем самым дистанцию. Меня называют Уи и даже У. Он никогда не называл меня просто У! Никогда! Он не мог до этого снизойти.

Она умолкла, а Михаил вскричал в горячностью:

— Милая У! Я готов был бы повторять эту букву миллион раз, весь остаток жизни! — Уилла легонько и благодарно сжала его руку. И продолжала, отдавшись на минуту воспоминаниям:

— А знаешь, как меня звали в детстве? Илетта.

— В этом есть что-то итальянское, правда?

— Возможно. У нас почти стерлись национальные грани, поэтому имена могут быть самые разные. Многие меняют свое имя, если хотят. А Герт был вынужден. Настоящая его фамилия — Гертус. У нас в Академии было два Гертуса, их все путали, они враждовали, соперничали, и тогда он решил сделать небольшое сокращение…

— А я в детстве, — нервно смеясь, заговорил Пискунов, — в своих мечтах создал девочку, в которую влюбился. Она вся порыв, движение, не бегает, а летает, в глазах искрится смех, а ноги длинные, с ободранными коленками. Когда она выросла, ее образ соединился…

— И как же звали эту девочку? — спросила Уилла с улыбкой, зная ответ.

— Илетта.

Она рассмеялась, но горькие мысли снова вернули ее к прерванной теме.

— Иохал Гертус! Даже не верится, что еще недавно мы были так близки! Самое тягостное, когда подлинные чувства исчезают, остается лишь их зеркальное отражение, ложное подобие истины. Невидимая стена выросла между нами, стена глухого непонимания. Я лишь хочу помочь понять вашим людям, что же происходит в этом Времени, а он хочет быть верховным судьей, присвоив себе право распоряжаться чужими судьбами. Пока что, мне в угоду, он ищет способы действовать, не прибегая к крайним мерам, — не потому, что верит в мою правоту, а просто хочет, чтобы я сама убедилась в бессмысленности его усилий. Он приносит себя в жертву, храня верность данной мне клятве.