— Герт, милый, если еще не поздно… — Уилла сделала ответный шаг к примирению. — Что я должна обещать? Единственное мое желание, чтобы мы любили друг друга, как прежде, чтобы все вернулось. Иначе не смогу. Тогда я останусь здесь с ними, навсегда! А ты улетишь один. Если только… Когда я рассказывала тебе о суде над водителем, я не сказала главного. Я вдруг увидела на скамье подсудимых тебя. Ведь они тебе этого не простят! Герт, умоляю, подумай, что будет с нами, с тобой, со мной… «И с ним», — добавила она мысленно.

Он тяжело и медленно поднялся и долго расхаживал с закинутыми за спину руками — привычка последнего времени. Наконец сказал:

— До сих пор я не говорил тебе, не было необходимости, но сейчас ты должна знать. Ты не сможешь остаться здесь, даже если бы захотела. Согласно программе наш срок пребывания — один год. И ни днем больше. Мы не в силах ничего изменить и должны успеть вернуться.

— А если я останусь? Я умру?

— Ты просто исчезнешь как материальная субстанция. Аннигилируешь. Да! Ведь тебя еще нет в этом времени, ты еще не родилась.

Уилла молча размышляла над словами ученого. И вдруг мелькнула странная мысль: а их сын? Что будет с ним?

Герт ничего не добавил к сказанному, он думал о другом. Ему вдруг открылась его собственная судьба. До сих пор он не задумывался над этим. Но рано или поздно все откроется, и тогда… И тогда придется нести ответственность. Нет, не перед совестью, совесть его чиста, а перед судом. Перед правосудием, для которого имеет значение лишь внешний факт надругательства над человеком, и что бы он ни объяснял, ни доказывал, всегда найдутся демагоги, готовые на этом сыграть; все остальное останется за пределами понимания, Уилла права. Конечно, он может избежать наказания, навсегда покинуть это время, но тогда он не увидит результатов, а это самое главное. Он, наконец, может скрыться, как обыкновенный преступник, направить поиски по ложному следу, но он никогда не опустится до этого, такой выход исключен. Да, остается сделать то, о чем просит Уилла, ведь в сущности первая фаза эксперимента завершена, и тогда они снова вместе. Ах, не безумец ли он, пытающийся растоптать величайшую драгоценность, то счастье, что даровано ему небесами, — их любовь!

Уилла стояла в напряженной позе, когда он шагнул к ней, раскрыв объятия. Страсть делала его неузнаваемым, неотразимым. Перед ней был не убеленный сединами муж, а пылкий юноша, и душа ее не могла не откликнуться.

— Прости меня, желанная, единственная, — шептали его губы.

И пока руки озабоченно блуждали по давно проторенным маршрутам (вечное и досадное препятствие — пуговицы на халате, пальцы обломаешь, пока расстегнешь), Уилла чувствовала, как дрожь пробегает по телу. Мысль еще стремилась сохранить стройность, дух все еще пытался выстоять, но то была лишь рябь на воде перед надвигающимся ураганом. Герт опустился на колени, приник к ней лицом, еще раз умолял простить его, потому что ничто не может быть прекраснее, чем их любовь, чем вечное единство их сердец.

И когда закованная в нежную броню его объятий Уилла извивалась в сладостных муках, она чувствовала, как душа ее скатывается в лоно привычного постоянства, где нет ни тревог, ни сомнений, а лишь желанный покой. А тот образ, что являлся ей все чаще, будто растворился в тумане, и она с удивлением подумала, как легко освобождается от внезапно вспыхнувшей любви, столь же мучительной, сколь и неуместной в ее теперешнем положении.

Потом, когда они лежали рядом, как пловцы, отдыхающие на воде, она произнесла наконец ту единственную коротенькую фразу, давно приготовленную, что непрерывно звенела у нее в душе тысячью туго натянутых струн:

— Герт, у нас будет ребенок. Помнишь, я тебе говорила тогда на берегу. Теперь он здесь!

Голос ее дрогнул, она напряженно ждала ответа, вглядываясь в его лицо, чтобы прочитать правду. Никаких особых чувств, он лишь покивал головой с выражением сочувственного понимания, но как бы отсутствуя.

— Помни, ты должна любить меня! Только меня. Всегда вместе! Ради общей цели!

Он еще что-то говорил горячо и убедительно о том, как важно, чтобы она стала частицей его самого, а ее жизнь слилась с его жизнью. Уилла не слушала, пыталась разобраться, что же с ней происходит и почему этот торжественный миг оказался таким будничным, как бы прошел стороной, и почему ей так больно…

Когда пришелец собрался уходить, она остановила его в дверях. Сказала с ноткой озабоченности:

— Герт, что такое у тебя на штанах сзади? — Он вопросительно изогнулся, чтобы увидеть. — Как будто на куриное яйцо сел. Вечно ты во что-нибудь… — Боже, да что это она в такую минуту? — Не беспокойся, милый, я постараюсь отстирать, когда вернешься. Возвращайся поскорее.

Уилла вышла на балкон. Отсюда, сверху, она увидела робота, смешно ковылявшего на коротеньких ножках. Рядом с ним фигура Герта казалась приплюснутой, как бы прижатой к земле и вызывала укол снисходительной жалости. Уилла подавила невольный вздох.

А те двое проделали тот же путь, что и Герт несколькими часами раньше. За считанные мгновенья Руо проигрывал разные варианты поведения Булкина, выбирая наиболее вероятный. Они шли по следам минигопса и достигли мемориального кладбища в тот момент, когда инспектор по кадрам, как мы помним, уже освоил навозную кучу, выбрал место посуше и теперь крепко спал, посвистывая и похрапывая.

— Он здесь! — сказал Руо. Герт молча кивнул, всматриваясь в темноту. Остается сделать всего несколько шагов, и все встанет на свое место. Он вернет минигопсу его прежний облик, и они все трое навсегда покинут это время. Полная луна выплыла из-за туч и высветила контуры памятников. Пришелец стоял и смотрел. Этих нескольких шагов он так и не сделал.

1

Прокурор города Бреховска Евлампий Кузьмич Матюшкин был человеком старой закваски. Вообще поведение его часто не укладывалось в привычные рамки. Любил, например, поработать в выходные дни, когда нет вокруг суеты, телефонных звонков, когда не лезут в кабинет поминутно то с одним, то с другим. Делать было нечего, но Валентине, работавшей секретарем у прокурора, приходилось высиживать в приемной: готовила крепкий чай с лимоном. И когда дежурный милиционер с проходной доложил о появлении странного посетителя, поступила ответная команда: пропустить.

Они едва посмотрели друг на друга, как сразу почувствовали взаимную симпатию, особенно прокурор. Когда же Семечкин заявил, что пришел добровольно подвергнуть себя самосажанию, изложив кратко причины такого решения, Евлампий Кузьмич сильно расчувствовался и заключил посетителя в объятия. После этого полез за платком и долго аппетитно сморкался, а нос у него был мощной работы, крупный, ноздреватый, с фиолетовыми крапинками на красном, поэтому вся процедура потребовала времени. Покончив с этим, он показал на стул, приглашая садиться, и сам удобно устроился в кресле за столом, а лицо сделал не официальное, а дружески внимательное. Спросил, не скрывая симпатии:

— Значит, дорогой мой, говорите, воруете понемножку?

— Увы, это так! — Семечкин обреченно вздохнул. — А что делать, гражданин начальник? Каждый день что-нибудь новенькое. То одно, то другое, то третье. Протягивает руку и называет нужную сумму. А сумма эта, извиняюсь, равняется…

— Месячной получке! — догадливо подсказал прокурор и лукаво прищурился, демонстрируя свою эрудицию в данном вопросе.

— Даже бывает и больше, — раскрывал душу Семечкин. — А каково это мне, человеку передовых убеждений? И попробуй откажи! Так посмотрит… Глазищи, как у крокодила! У меня после этого, верите, расстройство желудка на нервной почве. И не знаешь, когда прихватит и где!

Прокурор с удовольствием закурил и пододвинул пачку.

— Курите? Прошу! — Посоветовал: — Хорошо помогает рисовый отвар. Варить до густоты, а потом откинуть на дуршлаге. Кора дуба тоже.